Русский всадник в парадигме власти

В гвардию чаще прочих поставлялись английские чистокровные лошади[1518]. Порода имела почитателей и в «большом» свете; ее известными поклонниками были великие князья Павловичи[1519]. В большой моде были лошади англизированные, улучшенные прилитием английской чистокровной[1520]. Были популярны изящные англо-арабские лошади[1521].

Предпочтения императора, Большого и Малых дворов распространялись и на многочисленную свиту, в том числе и на гвардию. Английская лошадь (как и ее производные) стала олицетворением роскоши и престижа. Так, подпоручик Лейб-гвардии Финляндского полка декабрист Андрей Розен признавался, что когда «[полковой командир генерал В. Н.] Шеншин предложил мне быть его полковым адъютантом, предложил мне верхового коня и экипаж; я отказался единственно по той причине, что не имел англизированного верхового коня и экипажа»[1522].

С 1822 г. на английских или англизированных лошадей пересела почти вся российская гвардейская, а затем и армейская кавалерия[1523], что отметил в своем путевом памфлете от 1832 г. Адам Мицкевич:

Играют трубы — конница въезжает.Тут всех мастей, цветов и форм игра,Все яркое, все взоры поражает:Папахи, шапки, каски, кивера.Так на прилавке шапочник с утраРаскладывает свой товар. Гусары,Драгуны, кирасиры, полк улан

Все блещут медью, словно самовары,И снизу — морда конская, как кран…В России ценят издавна коней;Гвардейский конь солдатского ценней,За трех солдат идет он при расчете,А офицерский, тот совсем в почете…

К полкам вернемся. Въехал вороной,За ним буланый, два мышастых, чалый,За ними — белый, точно снег подталый,Потом гнедой, потом опять гнедой,Гнедой англизированный, соловый,Полк меринов, полк с меткой между глаз,Бесхвостый полк, согласно моде новой[1524]

.

Так английская лошадь стала живым символом русского имперского парада первой половины XIX в., и — шире — русской военно-придворной культуры этого периода. Но на этом процесс символизации завершен не был. С 1823 г. был введен одношерстный состав лошадей не только гвардейской, но и армейской кавалерии[1525]. Конная гвардия, как и при своем основании, получила вороных лошадей. Кавалергардия была посажена на коней с разделением по эскадронам (первый — на светло-гнедых без отметин, второй — на гнедых с отметинами, третий — на гнедых без отметин, четвертый — на темно-гнедых без отметин. Кони лейб-кирасир Его императорского величества распределялись по эскадронам следующим порядком: в первый — караковые, вороные — во второй, караковые лысые[1526] и белоногие — в третий, караковые, гнедые и бурые — в четвертый; лейб-кирасир Ее величества — в первый золотисто-рыжие, во второй — рыжие белоногие, в третий — рыжие со звездами, в четвертый — темно-рыжие и бурые. Лейб-казакам Его величества полагались гнедые кони, и т. д. Лейб-драгунский полк, сформированный из георгиевских кавалеров, был на серых конях, подходящих к цвету ордена.

В стремлении к единообразию полки укомплектовывались личным составом одного типа внешности: кавалергарды — безбородыми блондинами, серо- или голубоглазыми; конная гвардия — брюнетами с маленькими усами (в четвертом эскадроне носили бороды); лейб-кирасиры Его императорского величества — рыжими длинноносыми, Ее величества — смуглыми брюнетами. Лейб-казаки Его величества набирались из бородатых широкоплечих шатенов и брюнетов, и т. д.[1527] «Все блистало красотой и выправкой: люди, лошади, обмундировка, сбруя, все казалось вылитым по одному образцу», — вспоминал Николай I удивительный в своей слаженности парад в Вознесенске[1528].

Единообразие становится в очередной раз переосмысленной ценностью имперской военной культуры, символизирующей единство Романовых и армии. «Мои однокорытники», — подчеркивал император Николай I эту связь[1529]. Не случайно памятник Николаю I, установленный его преемником (работы велись в 1856–1859 гг.), изображал императора в конногвардейском мундире. Так правящий дом и вооруженные силы, взятые вместе, олицетворяли нацию. Ставка была сделана не только на армию, но на народ в целом[1530]. В новых условиях парадный мундир и парадная лошадь приобретают во много раз большее значение, нежели их строевые аналоги[1531]. «В этих мундирах я всегда в мире с самим собой», — утверждал Николай I[1532].