Русский всадник в парадигме власти

Знали следующие виды конных поединков: скачки на скорость (к сожалению, источники не дают возможности обозначить принятое сегодня разделение на гладкие и барьерные скачки), гонки упряжек, противоборства всадников и стрельба в цель на полном скаку[645]. Конные лучники ездили, несколько поджав ноги, на коротких стременах[646]: эта манера сообщала им определенные преимущества при стрельбе с коня. Возможно, привычка была перенесена из военного времени[647].

Поединки, как «всякое играние», запрещались правилами № 50 и 51 «О еллинском бесновании» Святого вселенского шестого собора VII в. Запрет был обновлен решением Стоглавого собора в 1551 г.[648] «Коньная уристания» порицалась сразу тремя различными списками Кормчей XII–XIII вв., поскольку «не подобаеть на оуристание коньное въсходити, еже есть игрище», «да инъ людьскыи позор да не сътваряеться»[649].

Категорически против поединков выступал и Домострой XVI в., однозначно относя к богомерзким делам «коньские уристания» наряду с блудом, нечистотой, сквернословием и срамословием, бесовскими песнями, плясками, гудением, игрой на музыкальных инструментах, вождением медведя, охотой с ловчими собаками и птицами, ибо «все вкупе будут во аде, а здесь прокляты»[650]. Наказанием для участников поединков было отлучение от церкви, а убитым «в примерных схватках» обещалось, что «к сим иерей не ходит и службы за них не творит»

[651]. При этом церковью не одобрялось не только участие в ристаниях, но даже наблюдение за ними[652].

Стоит отметить, что ристания бытовали и как наследие славянской погребально-поминальной тризны[653], так называемого «бойования»[654], состоящего из военных сцен, где главное место принадлежало конским состязаниям. Традиция проведения военных поединков в честь умершего на месте его захоронения продолжалась и в первые столетия после принятия христианства[655]. Затем обычай трансформировался и, в новом варианте, бытовавшем до XVI в. включительно[656], потерял привязку к месту погребения.

Традиция проведения конных соревнований, несмотря на запреты и трансформацию культурных норм, не прекращалась, обнаруживая всеобщую склонность московитов к верховой езде.

1.3.3. РУССКИЕ ДЕТИ И КОННАЯ КУЛЬТУРА

Что же представлял собой русский всадник, который не покидал дома иначе, как верхом, «каков бы путь ни был»[657]? «Если русский имеет хоть какие-нибудь средства, он никогда не выходит из дому пешком, но зимой выезжает на санях, а летом верхом»[658], — свидетельствовал современник. «Ни один знатный человек из тех, что побогаче, не пойдет пешком»[659], «зажиточные и богатые люди всегда ездят верхом, куда им приведется, в Кремль ли, на торг, в церковь или в гости, для посещения друг друга, и считают большим стыдом и бесчестьем ходит пешком»[660], а посему они «все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом; в Москве каждый <…> держит лошадей, и из одной улицы в другую переезжает верхом»[661], при этом «они очень долго могут ездить верхом»

[662], — подтверждали другие.

По выражению современника, размышлявшего о специфике московской культуры, Eques ruthenus[663], т. е. русские всадники «…все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом»[664]. Воспитание ребенка как человека конного поддерживалось традициями, среди которых наиважнейшим был обряд военно-возрастной инициации «посажения на конь». Он проводился торжественным постриганием волос; постригаемый препоясывался мечом, на него возлагали колчан стрел и сажали на седло; атрибуты обряда символизировали мужскую сферу деятельности[665].

Надевание новой одежды составляло значимую часть обряда, а ритуальное переодевание символизировало возрождение посвящаемых в новом качестве[666]. По обычаю[667]

, ко времени «посажения на конь» ребенок обзаводился полным мужским гардеробом, где воинские атрибуты занимали первое место. Так, Алексею Михайловичу в 4–5 лет были скованы латы, а сын Ивана IV царевич Иван Иванович получил свой первый настоящий стальной шлем в три с небольшим года[668].

Обряд пострига[669] представлял собой отголосок архаического действа сажания ребенка на живого коня, что означало его посвящение в ратный чин[670]. Как и в других обрядах перехода, конь был важной частью инициации, поскольку он выступал не только атрибутом мужчины и воина, но и транспортным средством, посредником между миром живых и мертвых, и, шире, как сила, обеспечивающая иницианту возрождение в новом мире[671].

Очевидно, что обе формы обряда — и архаическая, и более поздняя — имели особую важность для воспитания царских сыновей в среде, где слово «князь» по народной этимологии означало «конный человек» — Homo Eques, а конь входил в число первостепенных атрибутов княжеской власти[672].