Русское молчание: изба и камень

К тому же мне, например, вообще неизвестны «Истории литературы…», где бы столь уместно и адекватно была бы представлена русская философская мысль. Вот, например, фрагмент из характеристики о. Павла Флоренского: «Мысль Флоренского необычайно сложна и утонченна: он с наслаждением принимает самые несовременные толкования и громит ересь с пылом средневекового схоласта. Но как только он дает свободу своей собственной философской мысли, становится ясно, что по сути мысль его вовсе не ортодоксальна… Под богатством и роскошью стиля, эрудиции и диалектики Флоренского таится душа, полная раздоров, гордыни и безграничной духовной жажды. Самые запоминающиеся места в его книге посвящены описанию мучительной пытки сомнением, равносильной для него мукам ада. Флоренский прежде всего эстет, для которого православие – прекрасный мир идей, полный приключений и опасности. Он принимает догму, чтобы побороть муки сомнения, но обращается с ней, как художник с роскошным и пышным материалом».

Пли же парадоксальная характеристика символизма Андрея Белого: «Этот невещественный мир символов и абстракций кажется зрелищем, полным цвета и огня; несмотря на вполне серьезную, интенсивную духовную жизнь, он поражает как некое метафизическое “шоу”, блестящее, остроумное, но не вполне серьезное. У Белого до странного отсутствует чувство трагедии, и в этом он опять-таки совершенно противоположен Блоку. Его мир – это мир эльфов, вне добра и зла, как та страна фей, которую знал Томас Рифмач; в нем Белый носится как Пэк или Ариэль, но Ариэль недисциплинированный и сумасбродный. Из-за этого одни видят в Белом провидца и пророка, другие – мистика-шарлатана. Кем бы он ни был, он разительно отличается от всех символистов полным отсутствием сакраментальной торжественности. Иногда он невольно бывает смешон, но вообще он с необычайной дерзостью слил свою наружную комичность с мистицизмом и с необыкновенной оригинальностью использует это в своем творчестве».

Ответ же на простой вопрос – почему Мирскому удался столь неподъемный труд, понятен: русская литература, критика и философия для него были не только предметом научных штудий, сколько личной историей и личной судьбой; создается впечатление, что ему удалось пережить драму едва ли не каждого автора, о котором он говорит.

В 1920-е годы в Англии Мирский (он много печатался в английской прессе) был хорошо известен как среди русских эмигрантов, так и среди англосаксов, относившихся к нему с необычайным почтением. В начале 1920-х через Петра Сувчинского он сближается с евразийцами, регулярно публикуется в евразийских изданиях, хотя, оставаясь «русским европейцем», не разделяет целиком евразийскую догматику. В Париже (1926–1928) он издает известный журнал «Версты» (совместно с П. Сувчинским и С. Эфроном; вышло три номера), где помимо молодых советских писателей и самого Святополка-Мирского регулярно печатались Ремизов и Цветаева, а также Бердяев, Шестов, Карсавин и Георгий Федотов. Журнал был весьма раздраженно принят эмиграцией за «просоветские» тенденции: «В “Современных записках” им посвятил большую статью В. Ф. Ходасевич, главные свои стрелы направивший против Святополк-Мирского и его литературно-критических статей» (Глеб Струве. Русская литература в изгнании… С. 45). Но тем не менее в этой же книге Глеб Струве посвятил «Верстам» отдельную главу, оценив их номера в целом достаточно высоко.

Далее происходит нечто необъяснимое, хотя, возможно, и закономерное – некоторые эмигранты проделали аналогичный путь. Князь, подобно многим своим соотечественникам, изнемогая в атмосфере сытости и снобизма, стремительно левеет, встает на сторону побеждающего пролетариата (от «болыневизанства» «История русской литературы» вполне свободна), вступает в компартию Великобритании, пишет по-английски апологетический очерк о Ленине (1931 год) и по рекомендации Горького, сыгравшего роль провокатора-искусителя, возвращается в СССР 30 сентября 1932 г. «Для знавших его этот поступок представлялся продиктованным каким-то духовным озорством, желанием идти против эмигрантского течения, и ничего хорошего для Мирского не сулившем» (Глеб Струве. Русская литература в изгнании… С. 75). По собственным словам Мирского, важными событиями в этом интеллектуальном перевороте стали всеобщая стачка в Британии (1926 год), мировой экономический кризис 1929 года и работа над книгой о Ленине. В метафизическом смысле симпатии аристократа не к сытым буржуа, а к обездоленным, привычны для русской культуры, но в реальности это сыграло с князем злую шутку и не просто искалечило судьбу, а напрямую толкнуло к гибели.