Русское молчание: изба и камень

Это страшноватое пророчество как для французского, так особенно российского исторического опыта (после расстрела в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге), увы, выглядит весьма похожим на правду. Как, на самом деле, можно постичь едва ли не мистическую пирамиду грядущего террора: недавние жертвы становятся палачами, их уничтожает следующее поколение; на их место приходят другие, но еще и еще раз палачи становятся жертвами… Можно лишь повторить: террор не различает ни виновных, ни безвинных, ибо виновными оказываются все.

Если в древних обществах сакральное жертвоприношение, являясь онтологической необходимостью, защищает сразу весь коллектив от его собственного насилия и в определенном смысле укрепляет единство нации,[185] то в новейшей истории, будучи изначально направлено на эту же цель, жертвоприношение, напротив, скрепляет кровью лишь часть общества и развязывает руки для насилия над другой, несогласной, над «противниками» и «врагами». После Казни все табу, запреты, границы рушатся, ящик Пандоры открыт, и языческие стихии окончательно выходят из-под

человеческого контроля. Боги жаждут крови

V. Боги жаждут: Сатурн пожирает своих детей

Самые видные люди революции получали какую-то власть и известность… только в революционной струе. Как только они пытались плыть против течения или хотя бы отклониться от него, стать в стороне, как они тотчас же исчезали со сцены.

Жозеф де Местр

Как и почему начинается самоистребление революционеров? Непостижимая для человеческого разумения стихия, все более свирепая и непреклонная, запускает свою адскую машину буквально с первых месяцев исторической смуты. И горе тем, кто пытается не только ее остановить, но и просто не поспевает за скоростью катастрофических изменений.

«Все те, кто тщился избавить народ от его религиозных верований… все те, кто говорил: карайте, лишь бы мы от этого выигрывали… все те, кто предлагал и одобрял жестокие меры, направленные против короля… именно все те, кто призывал Революцию, все, кто этого хотел, совершенно заслуженно стали жертвами…

И здесь снова мы можем восхититься порядком, господствующим в беспорядке (курсив мой – Я. К.) Ибо совершенно очевидно, если хоть немного поразмыслить, что главные виновники революции могли пасть только под ударами своих сообщников…»

«Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы (Лафайет – Я. К.), присягнувшие Нации? Где первые вожаки этого столь преступного собрания, определение которого – учредительное – останется вечной насмешкой? Где Мирабо? Где Байи со своим прекрасным днем? Где Турэ, который выдумал слово экспроприировать^

.. Можно было бы назвать тысячи и тысячи орудий революции, которые погибли насильственной смертью».[186]

Автор «Санкт-Петербургских вечеров» писал этот текст по горячим следам в самой середине 1790-х. Продолжая его, можно было бы воскликнуть: где еще недавно самые близкие, свои, где левые якобинцы-эбертисты (Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и др.). Где Шометт, глава Коммуны Парижа? Где умеренные якобинцы – Дантон, Демулен и дантонисты? И, наконец, где Сен-Жюст, братья Робеспьеры, Кутон и еще сотни других, погибших от той силы, которую они сами же и породили?

В XX веке гильотина будет сдана в музей (впрочем, не так уж и давно, в 1981-м, последнее гильотинирование в Европе происходит в 1977-м, в России последняя казнь – в 1996-м). После Второй мировой застенки и массовые расстрелы становятся редкостью. Общество и государство худо-бедно гуманизируются. Однако на смену террору приходят кровавые этнические конфликты и войны, которых не было в мононациональной Франции…

Если же вспомнить 1986–2001 годы, то речь уже не идет о физической гибели «революционеров». Клио частично утрачивает свою кровожадность, но она точно так же правит стихией, и по своим непостижимым прихотям – то выбрасывает случайных людей на вершину, то тут же низвергает на самое дно – кого-то пристреливают из-за угла, в подъезде или с чердака. Кто-то вовремя умирает или пропадает в безвестности, другие – спасаются за границей. Бегство демократа Собчака из Петербурга странным образом напоминает бегство демократа Керенского из Петрограда. Многие исчезают с поверхности политической жизни, но взамен получают синекуру, которой им хватит до конца их дней.

И лишь уникальные по выживаемости персонажи, как когда-то аббат Сийес, Талейран или совершенно фантастический Жозеф Фуше[187], умудряются дотянуть от одних «Бурбонов» до других.