Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Искусственно созданная слабость провинциальных элит облегчила верховной власти введение постоянных государственных налогов и повинностей на территории подавляющего большинства русских земель в конце XV — первых десятилетиях XVI в. «…На рубеже XV–XVI вв. податные привилегии феодалов в их традиционной форме были ликвидированы и государственная власть окончательно обеспечила себе поступление постоянных значительных доходов с частновладельческих земель, а также возможность их произвольного изменения в будущем»[106].

Русская аристократия (боярство) не имела по отношению к великим князьям никаких зафиксированных прав. Даже право отъезда к другому сюзерену, как мы видели, со второй половины XV в. фактически не действовало. Упомянутые выше крестоцеловальные записи бояр ликвидировали «последние проблески идеи свободного отъезда… Записи эти только и понятны на фоне представления об общем закреплении боярства на великокняжеской службе, с которым в противоречии стояли попытки новых пришлых магнатов [Холмский был тверским князем, другие бояре, с которых брали записи, также недавно перешли на московскую службу] считать себя, по старине, вольными слугами»[107]. Сама по себе родовитость ещё не обеспечивала боярам высокого социального статуса, который повышался только благодаря государевой службе: «…Родословный человек мог „захудать“ при личнослужебных и материальных неудачах, и неродословный мог пробиться наверх… „Породой государь не жалует“, но мимо государева пожалования „породе“ грозит захудание, а сила его может создать новую „породу“»[108]

.

Боярская дума при великом князе не ограничивала его власть. Во всяком случае, мы не имеем никаких свидетельств об этом (да, собственно говоря, никаких документов о работе Думы вообще не сохранилось). Судя по всему, была она до второй трети XVI в. весьма немногочисленна (10–12 человек), и лишь в годы малолетства Ивана IV значение её возросло, до того же она скорее была «кружком советников с неопределёнными полномочиями»[109]. Места в Думе не были наследственными, её членов назначал государь. «С того момента, как право отъезда утратило своё практическое значение, думцы великих князей московских из вольных слуг, которые могли соглашаться с ними и не соглашаться, обратились в покорных исполнителей воли своих государей… Московские князья… совещались с думными людьми только тогда, когда сами этого хотели… Дума делает всё то, что ей будет приказано сделать государем, и не делает ровно ничего, если государю не будет угодно приказать ей действовать. А это значит, что дума не имеет никакой „своей“ компетенции»

[110].

Упомянутый выше Берсень-Беклемишев жаловался, что Василий III решает все дела с узким кругом приближённых — «запершись сам-третей у постели». А. А. Зимин полагает, что «крамольный сын боярский был прав»: «Во-первых, не все её [Думы] члены играли в ней равную роль. Так, крупнейшей фигурой в конце правления Василия III был М. Ю. Захарьин, а в годы регентства Елены Глинской — кн. И. Ф. Телепнёв-Оболенский. Во-вторых, не всегда важнейшие дела поручались членам Боярской думы. Дворецкий, казначей да и просто фавориты великого князя (вроде Шигоны Поджогина и некоторых дьяков) решали часто больше, чем те или иные бояре…

Великий князь не мог ещё существенно нарушить традицию, в частности, назначить в Думу лиц, хоть сколько-нибудь не связанных с думными родами, но московский государь мог привлекать далеко не всех бояр для текущей правительственной деятельности»[111].

Иногда можно прочесть, что права русской аристократии защищала система местничества, обуславливавшая занятие должностных мест родовитостью. Но историкам так и не удалось обнаружить следов какого-либо официального сборника актов по местничеству — значит, оно не было должным образом кодифицировано. Это давало власти большую свободу действия, о чём свидетельствует всего лишь один процент дел, выигранных истцами в местнических спорах за всё время существования этой системы, а также нередко объявляемый монархами порядок «без мест», т. е. без учёта иерархии родов. С. М. Соловьёв видел в местничестве отражение только родовых и чиновных (а вовсе не сословных) интересов, что способствовало лишь разобщению знати: «Всё внимание чиновного человека сосредоточено было на том, чтобы при чиновном распорядке не унизить своего рода. Но понятно, что при таком стремлении поддерживать только достоинство своего рода не могло быть места для общих сословных интересов, ибо местничество предполагало постоянную вражду, постоянную родовую усобицу между чиновными людьми: какая тут связь, какие общие интересы между людьми, которые при первом назначении к царскому столу или береговой службе перессоривались между собою за то, что один не хотел быть ниже другого, ибо какой-то его родич когда-то был выше какого-то родича его соперника?»[112]