Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Что касается описания верховной власти в московской политической литературе, то следует прежде всего заметить, что в строгом смысле слова такой литературы до середины XVI в. не было вовсе. Отдельные политические темы или идеи обсуждались в религиозно-богословских текстах, конкретно — вопрос об отношении государства и церкви. В. Е. Вальденберг выделяет два направления в решении этого вопроса: «…одно… отстаивает… свободу церкви, объявляет, что она не подчинена князю (причём невмешательство князя в дела церкви и составляет содержание тех норм, на обязательности которых для князя направление настаивает), другое, наоборот, церковные дела подчиняет, в том или ином объёме, князю, предоставляет ему право вмешательства в церковные дела»[115]. Второе направление было «гораздо более развито»: «Оно дало такое количество писателей [среди которых митрополиты Иона и Даниил, преподобный Иосиф Волоцкий, старец Филофей] и отдельных памятников, что его, по справедливости, можно назвать главным направлением

(курсив здесь и далее Вальденберга. — С. С.) древнерусской литературы в развитии учения о пределах царской власти»[116]. Итак, максимум ограничения верховной власти, представляющийся сознанию московского книжника, — «невмешательство в дела церкви».

В то же время мы «не встречаем и понятия полной неограниченности в смысле абсолютизма царской власти, в смысле права её на полный произвол»[117]

. Более того, у Иосифа Волоцкого есть недвусмысленный призыв не подчиняться неправедному царю: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель… Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Но этот призыв имеет не политический, а нравственный характер — образ монарха, подверженного «скверным страстям и грехам», отступника от Бога и Его заповедей довольно абстрактен: не уточняются конкретные проявления его «нечестия» и границы неповиновения «царю-мучителю». Политикоправовыми категориями русская мысль рассматриваемого периода практически не оперирует. Вальденберг называет процитированный выше пассаж Иосифа Волоцкого «учением о тиране», но Иосиф нигде не использует этого понятия. «Сами термины „ограниченность“ и „неограниченность“ в древнерусской литературе не встречаются; не заметно в ней и употребление других каких-нибудь выражений, которые были бы однозначащи с этими терминами»[118].

Тема власти и её пределов затрагивается в беллетристическом «Сказании о Дракуле воеводе» (80-е гг. XV в.), предположительно принадлежащем перу дьяка Фёдора Курицына. Это, разумеется, не политический трактат, но весьма характерно, что жестокость валашского князя Влада Цепеша в отношении своих подданных скорее оправдывается, чем осуждается, ибо главный мотив его действий — справедливость: «И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинил кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь». По мнению авторитетных исследователей, «Сказание…» — «своего рода модель царского поведения»[119]

.

Особняком в русской мысли того времени стоит «Послание митрополиту Даниилу» Фёдора Карпова (20–30-е гг. XVI в.). Автор — боярин, дипломат, высокообразованный человек — среди прочего пишет, ссылаясь на Аристотеля, что государство должно управляться по правде и по справедливым законам (судя по контексту, понимаемым как нравственные, а не правовые нормы), использует понятие «дело народное» (очевидная калька «республики»), его настрой в отношении существующих порядков заметно критичен. Но политические идеалы Карпова сформулированы слишком расплывчато для того, чтобы можно было сделать о них какие-то более конкретные выводы.

Важно отметить в официальном дискурсе описание верховной власти как чужеземной по происхождению —

в «Сказании о князьях Владимирских» (1-я пол. XVI в.) говорилось, что родоначальник династии московских самодержцев Рюрик был прямым потомком брата римского императора Августа — Пруса. «„Сказание“ было целиком и полностью мифом о правителе — иначе говоря, в отличие от обычных европейских мифов о троянском родоначалии, в нём не было и намёка на связь между русским народом и мифическими троянскими переселенцами»[120].

Европейский контекст: Франция

Но действительно ли власть московских монархов была уникальной для Европы позднего Средневековья — раннего Нового времени? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать хотя бы краткий экскурс в европейскую историю второй половины XV — первой половины XVI в.