Рымба

Отдышался отец Митрофан, с полу поднялся, пошел из церквы на берег. Народ деревенский уже вдоль улицы стоит, ждет, видит, что нет у причала воровской лодчонки. Вышел на мостки батюшка, оглядел озеро, тяжко вздохнул. Потом наклонился, горстью зачерпнул водицы, омыл лицо:

– Вот так, земляки, людики-топорнички! Виноват я перед вами, простите! Не разглядел чертей под рубищем. Дан мне урок на Бога надеяться, а самому не плошать. Обнесли тати наш храм, однако службу останавливать нельзя. Хорошо, пророк Илья остался. Старое Евангелие есть у меня в избе…

– Напрестольный крест я тебе, отче, выкую сегодня, – отозвался из толпы Тимофей-кузнец, – а уж позолотим его, когда сможем.

– Забери, батюшка, у меня Богородицу, – дряхлая Мирья с трудом проворчала, – Ваньки-цыгана большую икону. А то скоро помру, кому достанется? Не дай Бог, Савватею-разгильдяю, племянничку моему!

Посмеялся народ. По домам разошелся. Днем пришла к отцу Митрофану Илва. Принесла кошель с медью:

– Возьми, отец. Внучкам моим рановато пока замуж идти, еще успеем приданого накопить. А тут на простую чашу и блюдо[22] хватит…

Вечером и Лина заглянула, отдала святого Петра образок на цепочке:

– Не отказывайся, батюшка, он серебряный. У меня взамен нательный крестик остался.

– Спасибо, дочка, – вздохнул отец Митрофан. – На этом камне церковь и построена.

Было это в мае, перед самой Пасхой. В начале же августа подошла к острову лодка под парусом, с одним кормчим на борту, ходко обогнула мыс еловый, пристала ловко к Илвиным мосткам. Вышел из нее Пётр Митрич, Петька Каменный Кулак, ступил беспечально на досочки причальные. Лицо бритое, загорелое, не беда, что все в морщинах. Зато глаза смеются. Парус собрал, лодку привязал, стал из нее тюки-мешки вытаскивать и ставить на причал.

Сначала молодежь на берег вышла, сыновья Тимохины да Лины дочери, все племянники-племянницы Петькины. Глядят, любопытно им. После сам Тимофей из кузни прибежал, весь потный и чумазый, брата в охапку схватил, долго по спине хлопал-колотил – гул на всю Рымбу стоял. Светлые слезы по темному лицу размазывал.

Тут и матушка подошла, сына блудного обняла, голову к его груди прижала. Всплакнула, что отец не дождался. Вся деревня к воде сошлась, только Лина в избе осталась, не могла стук в ушах унять, дрожь в ногах сдержать. Лишь в окошечко глядела, как Петруша средь толпы глазами ее ищет.

Под конец и отец Митрофан пришел, весь уставший да измотанный, борода всклокочена, глаза воспалены. Ветхий подрясник в красках испачкан. Пишет Спаса днями и ночами, ничего не получается. Видно, слишком строг к себе, оттого и печалится. Благословил Петра, улыбнулся:

– Добро пожаловать домой, Пётр Митрич, Николаев внук! Хорошо, когда дети к матерям возвращаются…

– У меня, святой отец, один вопрос: как это наши иконы в Питербурхе у шпаны оказались, на Сытном рынке торговались? – И Пётр достал из тюка серебряный оклад, ветошью замотанный. Размотал и передал отцу Митрофану Богородицу.

У того глаза на лоб.

– Я из нашей церкви Матушку ни с какой другой не спутаю, – продолжал Пётр Митрич, – потому как… А уж Спаса и подавно.

Он достал и Спаса, людям показал. Загудел народ радостно, крестятся, а батюшка и рот открыл.

– Тут в мешке крест и кадило, – подвел итог Пётр. – Венцы брачные и посуда разная. Забери, отче.

– Ну, Петруша, ты даешь! – только и смог сказать отец Митрофан и поцеловал Деве ноги.

– Да я-то что? Это каторжане беглые на рынке иконы продавали. Рынок-то черный, там разбойники ошиваются. Зато все что хошь купить можно. Мне как раз адмирал с флота отпуск[23] дал. Домой отправил. Дай, думаю, куплю родне подарков. Вот, матушка, это тебе, не откажи… – Он отдал матери с поклоном шаль богатую. – Хожу, прицениваюсь. А тут Богородица наша Дева, стоит на прилавке, на меня смотрит, и глаза, как у… В общем, говорю этому ухарю молодому, что торгует Заступницу: ты где, говорю, ее взял? Не твое дело, морячок, отвечает…

– Брешешь, Петька, разве он не безъязыкий? – встрял племянник Мирьи, Савватей.

– Языкастый он, не хуже тебя, дядя Савватей! – улыбнулся Петя. – Так меня обматерил, что даже у флотских уши завернулись.

Ухмыльнулись мужики.

– В архангельском порту дружил я с аглицкими моряками, – рассказывал Пётр Митрич, – так они обучили меня своему кулачному искусству. Называется бокс. Бокс, говорят, это вам не мордобой, а общение меж жентельменами с помощью рук.

– Меж кем?

– Это у них так уважаемых мужчин называют. Для начала достаточно двух ударов, левой сбоку и правого прямого. Но этому молодцу хватило и одного – левого бокового. Приложился я слегка, он и улегся под лоток…

– Неспроста же тебе дед прозвище дал! – перебил, смеясь, Тимофей.

– А это тебе, брат! Держи. – И Пётр вручил Тимоше сапоги мягкой кожи, высокие, подковками подбитые. – Размер-то у нас одинаковый, надо полагать… Да, гляжу, какие-то два старичка подбегают – ножички вынимают…

– Да как же они?!.

– Молчи уже, раб Божий! – заткнул отец Митрофан Савватея.

– Тут-то мне пистоль именной и пригодился. Зря, что ли, меня им сам вице-адмирал Бредаль одарил?

– За что же это?