– Вот только жаль, Слива уехал, – вздохнул Волдырь. – Сорвался, как перекати-поле. А я уже к нему привык, что ли.
– Сам же видишь: совесть его мучает. Сказал мне, к родителям поедет, потом детей найдет. Узнает, как жена.
– Говорил и мне об этом… Боюсь, поймают его, посадят ни за что.
– Всяко может быть. Будем надеяться, что не поймают. Он воробей стреляный, авось и Рымбе еще пригодится. Ладно, ступай домой, Владимир Николаевич, завтра с утра на кладбище надо сходить.
Волдырь поднялся с завалины и нахлобучил картуз:
– До завтра, Марь Михална. – Он сделал несколько шагов в сторону дома и стал.
– Чего забыл? – спросила Манюня.
– Дай чекушку в долг, дорогая! Пол-литру даже не прошу. Недосказанность какая-то в организме…
– Недосказанность у него, – заворчала Манюня, – похмелился бы завтра с Митей, и всё.
– Сама видишь, как они сейчас с Любой друг за дружку держатся! Не будет он завтра похмеляться, ему Слива твой стаканчик с крестиками отдал. А мне еще и на утро останется…
– Ладно, обожди тут. Покури пока. – Она ушла в дом.
Волдырь чиркнул спичкой, выпустил дым и огляделся.
Белые ночи так устроены, что усталое солнце, едва погрузившись в озеро, должно вот-вот снова вынырнуть, уже умытое, и вечер как-то странно и незаметно перетекает в утро. Вроде бы глядишь не отрываясь, а никогда не поймаешь этот миг, удивительное дело.