Рымба

– Олег этот мужа моего знает и Николаича тоже, да и они его. – Рассказывая, Люба налила в миску супу и дала Сливе ложку и хлеб. – А молоденький сидит, носом хлюпает и все рвется Робинзона найти.

– Не надо бы ему меня искать…

– Не переживай, дядя Вова уже сказал им, что ты опять уехал сети сторожить, они даже думать о них боятся. А молодой этот, Колька, на свадьбу хочет тебя пригласить. Самый, говорит, дорогой гость будет! Венчаться он, видите ли, надумал.

– Венчаться – это хорошо. – Слива хлебал горячий суп и счастливо улыбался. – Это правильно!

– И ты, Славочка, туда же, – усмехнулась Люба. – Это ж просто обряд! Главное ведь не это и не штамп, а…

– А что?

– Любовь, вот что! – Люба вызывающе взглянула на него. – И уважение. Вот ты, дорогой, венчался с женой?

– Нет, не венчался, сейчас жалею. Жена моя, как и ты, тоже красивая, и пальца ей в рот опять же не клади. Такая же Фома неверующая, руку откусит.

Люба отмахнулась. Слива помолчал, размышляя, и продолжил:

– Эх, утихло бы тут все к весне, поехал бы я в город. На зиму не поедешь – кантоваться негде. Нашел бы ее… А вдруг она уже с кем-нибудь другим?

– Вы, что ли, разведены?

– Не знаю… Пил я, на суды не ходил.

– Ну, будем надеяться, что нет.

– Повинился бы, с детьми заодно помирился… Да вот простят ли?

– А ты попробуй!

Глава 13

Топор и спор

«…Жили-были в Рымбе старик со старухой, дед Прокоп да баба Марфа. Жили они на краю деревни, в избе возле кузницы, Прокоп ведь кузнецом весь век работал, пока не одряхлел, пока при Павле с завода не списали. К старости из могучего битюга усох он в мерина мосластого. Ссутулился, морщинами растрескался, глаза ввалились, борода побелела. Одни только кулачищи и остались. Черные, узловатые, пальцы в пятерне под кувалду согнуты.

Жена его Марфа с юности пигалицей была, а теперь и вовсе маленькой и худенькой сделалась. Зато все такая же шустрая, везде успевает, как молодая. Как раньше хозяйство вела, большухой у свекра была, так и сейчас ни минуты не сидит. То у печи, то в хлеву, то в огороде. Жаль, что силы уж не те, вместо коровы пришлось козу завести. Да и видеть плохо стала. Чтобы нитку вдеть в иголку, надо деда попросить. Тот хоть тугоухий от старости и руки гудят от кузнечной работы, но глаз еще острый.

Тяжелые нынче настали времена, конец века. Они, времена эти, никогда легкими в Рымбе не были, но как матушка-царица померла да как сел на трон сынок ее нелюбимый Павлуша, так конец света и приблизился. И вроде бы мужику послабление вышло, барщину в три дня ужали, а заводчик слышать этого не хочет, царского указу не слушается. За жалобы – кнут, за провинности – колодки. С такими реформами народишка в деревне и вовсе не осталось. Кто в теплые губернии подался, кто в город, а кто безвестно сшел. Избы впусте стоят, как при смуте.

Все почему? Не хозяин государь своему слову. И не потому, что от него отказывается, а потому, что не имеет сил его держать. Подданных всех сословий против себя настроил. Дворян вольностей лишил, армию замуштровал, купцам воздуху убавил. Крестьян разбазарил-раздарил, всех в итоге обманул, и все шишки на деревню. У нас обычно как в России? Желали улучшения – добились саботажа. Вся держава царем недовольна.

Вот остались Прокоп с Марфой одни во всем доме. Дети выросли, разъехались вместе с внуками. Раз в году, на Троицу, объявятся да в другой раз – на Покров. Бывает изредка и на Пасху, но это если лед к тому растает. Когда подарков привезут, когда урожай соберут, а совсем уж счастье редкое, если похристосуются. Некому у Марфы хозяйство принять, у Прокопа мастерство перенять.

Однажды с этакой печали взял да и выковал Прокоп топор. Хоть силы и не те уже, а расстарался. Решил, видать, себе что-то доказать. Может, то, что рано еще списывать его на живодерню. Или Марфу удивить хотел, обрадовать. Но скорее всего, старый топор где-то оставил, а то и вовсе потерял, но где, не может вспомнить. Память, она ведь, как слух или как зрение, острее не становится.

Все утро в кузне меха над горном качал, молотом стучал. Закалил, остудил, в тряпицу завернул, понес в сарай затачивать, топорище насаживать. После хотел Марфе показать. А она уже сама из сеней трёснет[24]. Помочь чего-то просит. Вздохнул Прокоп, положил тряпицу с топором на пень возле поленницы и заковылял жене помогать. Принес с берега воды на коромысле.

– Теперь дровишек принеси, Прокопушка! – кричит она ему из хлева, а сама козу доит. – Опару поставлю, хлеба испечем.

Пошел за дровами. Поднял на руку большую охапку, сил не рассчитал – в пояснице стрельнуло. Потемнело в глазах, за пень запнулся, рассыпал дрова по двору. Чертыхался так, что Марфу испугал и у самого в ушах зазвенело, в глотке серой запахло.

– Ладно, ладно, не ругайся! – просит супруга. – Бесов не зови!

– Отстань, Марфутка!