Рымба

– Да должно получиться! – горячо и громко поддерживал Митя. – Вшестером мы тут за неделю управимся!

– А кто шестой?

– …не-е, Васёк, рыбу ты меня солить не учи! – одновременно и еще громче перебивал своего собеседника Волдырь. – Какая там у вас рыба в горах? Колбаса, та да!..

– Яка рыба? – весело переспрашивал длинный Василь. – А така, дядька Вова! Форель у нас в речках е. Понял?

– Ну и сколько той форели? Триста грамм?..

Голоса стихли у порога Митиной избы. Митя поднялся на крыльцо и распахнул двери:

– Заходи, ребята!

Гости вошли, Митя за ними. Двери захлопнулись. Слива снова остался один в тишине зимнего вечера и вдруг ужасно захотел прикурить сигарету, глубоко затянуться и выпустить дым. Почувствовать отупение и тяжесть табака, пожалеть себя, несчастного, и в то же время позлорадствовать над собой: затяжка – еще один осознанный шаг к могиле.

Он выдохнул воздух из легких и задержал дыхание. Главное, подольше не дышать, тогда телу снова захочется чистого воздуха, такого, какой стоит сейчас над Рымбой. Морозного и сладкого, с горьковатым привкусом бани. Слива терпел сколько мог, пока голова не накалилась докрасна. Тогда из последних сил он досчитал про себя до десяти и резко вдохнул, будто вынырнул из омута…

Всё! Он отдышался, курить больше не хотелось. Озерный ветер влился в легкие, остудил лицо и уши, наполнил тело жизнью. Внутри, в глубине сердца, снова затеплился огонек тайной радости, как вечернее солнышко на небе в прорехах облаков. «Если бы я был плотником, я построил бы корабль для тебя, чтобы уплыть с тобой к деревьям и золоту на голубом», – зашептал он слова одной хорошей старой песни, только слова «тебя» и «тобой» пролетели в памяти почему-то с большой буквы.

Слива принес керосинку и стал прибираться в бане, обдал кипятком полки и подмел предбанник. К этому времени уже окончательно стемнело, в деревне горели только Митины окна, да тускло светилось одно окошко в избе у Манюни. «Что она делает вечерами одна? – думал Слива. – На что тратит драгоценное, очерченное уже время своей жизни? Ладно Митя с семьей. Они хозяйство ведут, общаются, разговаривают. В любви друг к другу время течет. Волдырь вот, когда не работает, книжечки читает, если трезвый. Выпивши – спит. Или сказки мне рассказывает. А Марь Михална? Лук перебирает? С кошкой говорит? Варежки-носки внукам вяжет? Молится, может? А что?»

Слива вспомнил вдруг, как давным-давно, в горах, во время какого-то рейда их группа окружила краем леса маленькую глухую деревню и осторожно заглянула в крайний, ближайший к густым зарослям дом. Был такой же поздний вечер, только лето. Тишина и мрак, лишь пушистые звезды в высоком черном небе над светлыми вершинами.

Со стороны дом казался пустым, света в нем не было. Да и во всей деревне тусклый свет керосинок или свечей был виден только в двух-трех домах, ближе к центру. Они, разведчики, включили ноктовизоры и искали партизанскую явку, перевалочный пункт, вражеское логово. Вошли на мягких лапах, готовые стрелять. Внутри было еще темнее, чем снаружи. Но для того и ночные очки, чтобы видеть, как кошки.

Сквозь щель в одной из дверей пробивалась полоска света, усиленная прибором ночного видения до яркости лазерного луча. Пришлось снять очки, чтобы на время не ослепнуть. Глаза постепенно привыкли к темноте, и он очень медленно толкнул дверь тубусом автоматного глушителя.

В маленькой комнатке без мебели стояла на коленях старуха в темной одежде, в черном платке на голове и глухо молилась в дрожащем круге свечного огонька. Время намаза давно прошло, и было удивительно странно, даже в нервном напряжении момента, видеть такую истовую молитву. Старуха не заметила его, хотя глаза ее были открыты. Он тихо прикрыл дверь и ушел.

Много лет спустя, уже в монастыре, он нежданно услышал, что нахождение в молитве и чувство благодарности за чудо жизни – это и есть нормальное человеческое состояние, даже больше, это признак зрелого и мудрого ума. Но как это понять, как до этого дожить, как дорасти?

Слива принес еще дров. Печь гудела. В бане стало жарко. Он достал с чердака пару березовых веников, вымочил их в тазу с горячей водой и повесил рядом с печкой, чтобы они напитались и стали упругими. По бане поплыл запах лета. Всё, через полчасика закрыть задвижку, дать бане настояться еще полчаса, и можно париться.

Раздался скрип валенок по снегу, дверь распахнулась, и с морозным паром ввалился полупьяный Волдырь.

– Пошли, Славка! – заговорил он радостно, – Познакомишься с хохлами, чи русинами! Мы от Митьки ко мне пришли, чтобы Любе с Верой не застить. Наши они ребята, доверять можно. По-наглому рубить не собираются, с нами обсуждают. К женщинам с уважением, все честь по чести, на «будьте любезны»! К Манюне зашли, винца да сальца занесли! – Волдырь усмехнулся, икнул и продолжил: – А та ничего, взяла. Даже не облаяла их. Видать, хорошие люди. Василь-старшой, оказывается, на границе служил, так Митька в нем теперь души не чает. Утром сжечь хотел, а сейчас уже по имени-отчеству!

– Что ты им про меня скажешь? – Слива все же опасался. – Кто я такой?