Рымба

– Хвастун ты, Митрий, и дурак! – подходя к снегоходу, проворчала Манюня. – Сначала дал мальцу неумелому свой трактор, страшный как черт, а теперь еще и подглядываешь…

Митя смутился, отвернулся и хмуро уставился в снежную даль озера.

– Думаешь, я тут в бирюльки играюсь? – кряхтела она, забираясь на сиденье. – Думаешь, кто ее, ведьму, разберет… А-вой-вой, грех какой! Вези домой! К себе, к себе домой-то…

Казалось, сейчас она расплачется от невысказанной тревоги. Со стыда и досады Митя погнал снегоход на полной скорости и почувствовал, как Манюня, словно неясыть когтями, вцепилась пальцами в его фуфайку.

Дома, возле постели больного, Манюня извлекла из внутреннего кармана маленькую водочную бутылку с темной настойкой:

– Глотни-ка! Мутит, небось?

– Мутит…

– Еще бы, стряхнул головенку-то! Ну, как?

– Кисло!

– Вот и хорошо. Щас полегчает. Люба, неси воду мыльную. И ступайте все отсюда. Давайте, давайте!

Когда все вышли из горницы, она поставила таз на табурет возле кровати, осторожно опустила в горячую воду руку Василька и спросила:

– Молитовку знаешь какую-нить?

– Много знаю, – морщась, ответил он.

– Тогда читай «Достойно есть»! И терпи, казак, атаманом будешь.

Василек зашептал на незнакомом языке, старательно шевеля губами, а старуха принялась мять в воде руку хлопца и намыливать ее вверх от локтя.

– Еще. Еще читай! – велела она, когда тот замолчал от боли, и начала вторить ему, но тоже не по-русски. Наконец, на третьем круге, она добралась до его плеча и как в тесто стала погружать худые жесткие пальцы в распаренную, скользкую от мыла кожу, вправляя сочленения.

Когда Василь тоненько завыл, Манюня за локоть приподняла его руку из мыльной воды, обтерла тряпкой на весу и осторожно уложила на одеяло.

– Все, не вой! Лежи теперь тихо, – сказала старуха, – дня три лежи, пока шишка спадет. А рука пройдет. Ну, пошевели пальцами!

Василёк шевельнул кистью.

– Больно?

– Ни! – удивленно ответил он.

– Ладно, отдыхай пока, кузнечик. Пойду Верку пришлю, пусть снег к твоей голове прикладывает, самому-то сейчас не с руки…

От Манюниного лечения, а может, и от настойки у Василя все плыло перед глазами, но совершенно ничего не болело, и он ошеломленно улыбался. Теперь вместо старухиных ему смутно захотелось девичьих рук. Когда Вера вошла, больной, тяжко вздыхая, заговорил с ней:

– Дюже погано мени, дивчина-красуня! Пощупай, яка шишка… – И он перехватил пальцами ее ладонь.

Вера смущенно порозовела и осторожно высвободила руку:

– Выходит, вы, Василий Петрович, теперь и сами можете снежок прикладывать. Пойду я, надо маме помогать. – И она вышла из горницы.

От смущения у Василька зачесалась голова, но улыбка с лица не сползла.

На следующий день он перебрался в бытовку, а через неделю встал на ноги. Ремонт церкви был уже в разгаре.

Глава 15

Порошок и почта

«…О том, что не крепостные они больше, узнали рымбари только года через три после царского указу. Когда в заводах волнение началось. Вернее, слыхать-то слыхивали, что государь Александр Николаевич рабство отменил, но начальство об этом молчок, и работать в цехах приходилось по-прежнему. А всё же нашлись грамотные, зачитали остальным от 19 февраля указ.

Скрипя зубами заводское руководство стало отпускать мастеровых на волю, а потом и для всех государевых крестьян урочные часы отменили. Лукавили, мудрили, препоны всякие чинили, однако шила в мешке не утаишь. Пришлось начать записывать мастеровых в мещане. А потом и гулянье началось.

Хоть и праздничный был год, а все ж голодный. Хлеб не уродился даже в южных губерниях, а у нас и тем более рожь не вызрела. В городе полегче было, туда и потек народ на волю мещанскую. Большая часть молодежи в город усвистала, старики одни остались. Вот и получилось, что свобода поначалу только хуже для деревни сделала.

Но это поначалу. Крестьянскую породу северную, как корень можжевеловый, просто так со скалы не сдернешь, из дерна и мха не вырвешь. С трудом, тяжелехонько, но и освобождение Рымба пережила, продышалась от буйной волюшки. Живучие остались старики да и двое мужичков среднего возраста. С бабами своими, с детишками. Привычно на земле работали, на море-озере рыбачили, из лесу подкармливались.

Как гром с небес пришла от финнов весть, что государь-освободитель убит беса́ми из “Народной воли”. Какая ж это народная воля? Какого, интересно, народу? Нашего, деревенского народу она не спрашивала, и он бы ей согласия не выразил. Соседи-финны все в слезах приехали, царь-батюшка им настоящей воли дал. Язык со свейским уравнял, парламент в Гельсингфорсе учредил, людям все права вернул, а его за это бомбой!

От таких вестей преставился старый деревенский иерей, отец Николай, а нового не прислали. Иногда только, на великие праздники, приезжал какой-нибудь священник из села. В церкви старухи прибирались, иконы протирали, печь топили да свечки жгли. Младенцев крестить и отпевать покойников на мандеру возили, там подчас и хоронили. Венчались, причащались тоже там.