Рыцари моря

Внезапно он обернулся. Тоска и страх хлещут из его глаз прямо в мои. Мне жаль его так, что каменеет кровь. Я вижу его глазами город. Далекий, чужой, огромный, и в глухом каменном лабиринте его улиц навсегда исчезает мой друг, живая плоть от своей чукотской земли.

Я не могу видеть, как болит в нем крепкая, сильная душа.

Заходим на посадку. Все кончено. Привычный свет привычного дня.

В аэропорту нас встречает диспетчер, тот самый, без чьей разворотливости нам бы никогда не видеть озера.

Ветер, который недавно наполнял наш парус, теперь развевает плащ диспетчера.

— Ну, как улов, рыбаки? — спрашивает он весело.

— Кой-чего есть, — коротко бросаю я. Макаров молча подаст мне мешки с вяленым гольцом.

Все наше хозяйство складывается у самолета солидной горкой.

Летчики хлопают дверцей кабины и натягивают макинтоши. Они явно намереваются уходить. И так же явно я читаю на их лицах, что без рыбы они не уйдут.

— Спасибо, ребята, — говорю на всякий случай.

Макаров возится над рюкзаком, отвернувшись от нас, будто чужой.

— Э, братцы, спасибом не отделаетесь! — очень легко снимает неловкость второй пилот. Он обнажает ровные зубы в улыбке и многозначительно похлопывает но бочонку ладонью: — Как насчет рыбки?

Не оборачиваясь, Макаров берет один из мешков, дергает стягивающую его веревку. Узел схвачен накрепко, и веревка отсырела. Рука Макарова привычно тянется к поясу — ножа нет, он его упрятал в рюкзак, я-то помню.

Он возится с узлом сосредоточенно, словно только для этого и вернулся в Певек. Мы с летунами топчемся в смятении, не зная, что и сказать, потому что кажется мне, лучше всего ничего не говорить.

А приятель мой вдруг машет рукой, подходит к пилоту и протягивает мешок.

— Да ладно, ребята, берите все, там разделите.

И так знакомо, легко улыбается.

— Ого! Хо! Вот это да! Ну, бывайте! До будущей рыбалки!

— До будущей! — сияет Макаров. — Ну конечно!

«Три бочонка по восемьдесят... пусть по рублю за кило, двести сорок... — лихорадочно подсчитываю я. — Дальше четыре мешка по тридцать, вяленый в лучшем случае два рубля, тоже двести сорок... значит, четыреста восемьдесят, как раз три билета на семью до Москвы это в лучшем случае. А один мешок... целый мешок — это шестьдесят рублей, и все летит прахом...»

— Слышь, а как бочечная, удалась?

Это снова напирает диспетчер. Еще бы! Кто как не он, имеет право на подарок!

.. ~ А как же! — хвастает мой прежний, добрейший Макаров. — Газетка есть? Дай-ка мы сейчас тебе для пробы...

«Четыреста восемьдесят минус шестьдесят, всего четыреста двадцать... мало, как мало, и еще багаж!..»

Макаров вскрывает бочонок и придирчиво выбирает самых жирных, огромных, великолепных гольцов.

По пальцам Макарова стекает густой тузлук, руки его спокойны, как руки хирурга, а лицо так и светится!

Оглядываюсь. От аэровокзала тянутся к самолету еще несколько человек. Кому из горожан не хочется гольца, озерного, знаменитого! А сами они разве вырвутся порыбачить? Отпуск один, на материк лететь надо...

У них на то есть Макаров. Денег он не берет, и никто, кроме меня, никогда не узнает, как они ему были нужны.

Впрочем, я-то уже сомневаюсь: нужны ли.

КРАСКИ ТУНДРЫ

Ледокол направлялся в Певек. Ночью подошел из Находки танкер и, капитан ледокола, пользуясь тем, что оказался недалеко и время позволяло, запросил штаб о заходе на бункеровку.

Заход, конечно, дали. Такая нынче складывалась навигация, что малыши типа «Пионер» бегали в Колыму и обратно, так и не встретив ни одной льдины. Штабисты загнали ледоколы на запад, в пролив Вилькицкого – там без работы не останутся! А «Москве» выпало дежурить здесь и, по выражению капитана, «ловить миг удачи».

Так и вертелись уже почти месяц — то водолазный осмотр провести стоящему в Зеленом Мысе судну, то где-то ледокольный вертолет понадобится, или заштормует в высоких широтах маленький «гидрограф», кличет на подмогу. Ледокол — он ведь как база на Севере. И спасатель, и вертолетоносец, и буксировщик, и кормилец, и лекарь для судов.

— Во, работка: Фигаро здесь, Фигаро там, – смеялись ледокольщики. Но смех был невеселый, все были убеждены: десятки тысяч ледокольных «лошадок» слишком большая роскошь, чтобы служить у штаба на побегушках.

Недовольство ползло по каютам, умножалось в воспоминаниях бывалых полярников о тяжелых льдах, встреченных в разные годы «вот на этом самом месте». Изредка капитан или помполит на судовых собраниях пытался удержать в экипаже боевой рабочий дух. Вспоминали тоже случаи из практики — у них она, понятно, побогаче. Как, например, начинал среди чистого полярного лета работать напористый норд-ост, и льды, изъеденные незаходящим солнцем, выползали из-за горизонта, окружали, прижимали к берегу — только успевай поворачиваться: того вывести, этого околоть, тому подать водолазов, потому как одной лопасти на винте, похоже, недостает. Кто-то вошел в лед и в страхе за корпус и винты — остановился, ждет, зовет и требует. Кто-то выбрался сам и заплатил за это течью в трюмах. Слушали с трепетным любопытством, делать-то все равно было нечего.