Рыжеволосая девушка

Тинка прислонила свой велосипед к дереву, а я все еще стояла, держа рукой свою машину. Я поглядела в сторону двух автомобилей вермахта, в ста метрах от нас; к нам приближались парни в зеленой униформе, кричали нам что-то, но я не разобрала слов. Ан стояла на коленях среди рассыпавшихся револьверов и патронов и быстро собирала их, снова набивая сумку. Тинка бросилась помогать, а я держала ее велосипед. Все произошло так быстро, кроме того, мы проявили такое хладнокровие, что я не смогла удержаться и разразилась смехом. Тинка взглянула на меня, затем на Ан; Ан тоже не выдержала и громко рассмеялась. Маленькое подвижное лицо Тинки затряслось от самого настоящего, бесстрашного смеха — так смеются совсем юные девчонки. Мы хохотали секунд десять. Точно так же мы хохотали однажды все вместе в Энсхеде, в госпитале. Затем мы подняли велосипед Ан, крепко привязали к нему сумку и снова двинулись в путь как ни в чем не бывало. Военные в автомашинах вермахта отвернулись и занялись своим делом. Один унтер-офицер крикнул нам по-немецки: «Что там такое случилось?» — а я, как обычно, крикнула ему в ответ по-голландски: «Ничего… просто свалилась одна женщина». Мы проехали мимо наших врагов. Часом позднее мы сдали боеприпасы где следовало. Только тогда мы снова рассмеялись; сейчас у нас было много времени. В штабе наш рассказ произвел огромное впечатление.

Еще до этого случая я выкрасила волосы в черный цвет. Я сделала это по совету Ан, поскольку Франс принес точные сведения: моя фотокарточка и приметы помещены в полицейских ведомостях.

«Рыжие волосы» — указывалось в приметах. Я была права, полагая, что благодаря яркому цвету моих волос врагам легче поймать меня. Я зашла в аптеку, адрес которой Вейнант взял у доктора Мартина. Там мне приготовили отвратительную, но надежную смесь. Я покрасила волосы в доме Яна и Карлин Ферлиммен, где я после моего возвращения в штаб все еще жила, иногда ночуя в «Табачной бочке». Когда я взглянула на себя в зеркало, я едва узнала свое слегка веснушчатое, побледневшее лицо, как бы вделанное в рамку из матового черного дерева. Я испугалась самой себя и думаю, что испугалась и Карлин; однако она была предупреждена и, впервые увидев меня с черными, а не рыжими кудрями, сказала только:

— Чудно как-то, Ханна… Придется мне заново привыкать к тебе.

Огорчение, которое я испытала, выкрасив волосы, несколько отвлекло меня от моего большого горя. Я не должна была говорить о нем, не должна была даже думать… Эта мысль удручала меня: в самом ли деле не должна? Мне все равно, как я выгляжу, раз передо мной лишь одна цель — разбить врага… В глубине души я знала, что цвет волос не играет теперь никакой роли, потому что тот, перед кем я гордилась своими рыжими волосами, больше их не видит.

С нетерпением ждали мы задания — Ан, Тинка и я. Каждое утро мы аккуратно являлись в штаб. Обычно там бывал и Франс, иногда он отсутствовал. Однажды Ан принесла с собой гитару. Они с Тинкой были очень музыкальны, гораздо более, чем я; мне трудно было запоминать даже детские песенки, которые я учила раньше в школе, — я могла насвистывать лишь «Марсельезу», неизменно фальшивя в двух местах в пассаже «l''etandard sanglant est lev'e», хотя я старательно повторяла про себя слова. Ан и Тинка научили меня песням русских партизан, песням каталонских жнецов и «Варшавянке»; они знали также итальянский текст песни «Бандьера росса» — «Красное знамя», а также песню, сочиненную в 1936 году Эрихом Вайнертом в окопах под Мадридом, — песню бригады имени Тельмана; при этом я всегда невольно думала о том, что итальянские коммунисты снова смогут петь на свободе свою песню, а Тельман, заключенный в Бухенвальде, может быть, уже умерщвлен эсэсовцами… Я научилась вполголоса напевать все эти песни, в то время как Ан и Тинка без всякого стеснения пели во весь голос под дикий аккомпанемент громко дребезжащей гитары. Старый господский дом был достаточно удален от шоссе, чтобы кто-либо мог слышать оттуда наше пение.