Рыжеволосая девушка

Таня стала рассказывать о тюрьме в «Холландсе Схаубюрх», о своем страхе перед битком набитой камерой и перед всевозможными ужасами. Немцы начали с грабежа: отобрали у заключенных часы, кольца, украшения, деньги, сложили в ящики и унесли. Затем ухмылявшиеся гитлеровские молодчики учинили обыск; бесстыдными руками ощупывали они тридцать раздетых женщин и девушек, загнанных в угол. Первое время заключенные питали тщетную надежду, что откуда-то придет желанное спасение и они избавятся наконец от зловония, грязи, звуков молитв и рыданий. А затем наступило полное безразличие; люди уже не роптали, они погружались в сон, лежа на голом полу, тесно прижимаясь к телам других людей, которые тоже пока еще были живы, но жаждали лишь одного — забыться. С каждым днем любопытство у людей притуплялось; их не интересовало, кто уходил совсем, кто появлялся вновь. Время от времени происходили душераздирающие встречи между людьми, уже привыкшими к своему положению, и новичками, которые вскоре так же тупели, как их предшественники. По прошествии определенного срока им предстояла отправка в лагеря, причем людей сортировали грубее, чем скот: разлучали детей и родителей, братьев и сестер, мужей и жен. И ее, Таню, тоже втолкнули вместе с другими в грузовик, высадили на перрон и с руганью посадили на поезд, идущий в Дренте.

— Все-таки в Вестерборк? — спросил отец.

Таня взглянула на него; только сейчас она узнала о том, что мы с отцом ездили в концлагерь. Хрипло засмеявшись, она сказала:

— Я знала, что меня наметили к отправке туда. Однажды даже выкрикнули мое имя. Но потом меня все же оставили на месте, не знаю даже почему. Только через две недели наступил мой черед. Чтобы охранять нас, в купе сел полицейский-голландец, очень молодой и весьма смущенный этим поручением; он не знал, как ему себя держать с нами. То он был очень вежлив, а то начинал кричать. Мы забросали его вопросами относительно лагеря. Сам он никогда там не бывал. Через два часа у него был уже такой вид, будто он готов пустить себе пулю в лоб. Я знала лишь одно: это единственный мой шанс на спасение. Когда мы проехали Хохефеен, уже темнело, и вдруг поезд замедлил ход. Я поднялась и сказала полицейскому: «Откройте мне дверь».