(с)дала на «отлично»

Я почувствовала, как руки сильнее сжимают мои плечи, а самого папу трясет, словно внутри него грохочет буря, от которой я чувствую лишь слабые отголоски. А потом на мой холодный нос упали горячие капли.

Кап. Кап. Кап.

Бесконечная благодарность окутывающей нас темноте. Если кто-то однажды видел, как плачет дорогой тебе сильный и непреклонный в обычной жизни мужчина, вовек не забудет этого.

Боль.

Страх.

Агония.

Вот что ты чувствуешь.

Папа ничем не выдал минутную слабость. Ни всхлипом. Ни вздохом. Ни кашлем. Объятия не разомкнулись, чтобы утереть с лица влагу, покачивания не прекратились, дыхание осталось ровным.

Лишь тишина и три горячих капли, случайно упавшие на мой нос, красноречивее любых слов рассказали, что у Виктора Беккера живое сердце, заполненное мной.

— И я люблю тебя, доченька. Больше всего на свете, — сказал он, спустя несколько минут, окончательно взяв себя в руки.

И этого абсолютно достаточно, чтобы навсегда-навсегда простить папе совершенные ошибки.

— Пап… Можешь позвать Марка?

Глава 51

Я стою у прозрачного стекла и вглядываюсь в мир за окном. Словно пузатые, мохнатые, белые шмели в синеве глубокой ночи кружат крупные снежинки. Отсюда, с высоты, можно воочию наблюдать, как от облаков, медленно ползущих на восток, стремительно отрываются пушистые кусочки и, исполняя завораживающий танец, оседают на холодную черную землю, заполняя ее молочными паззлами. Как будто в режиме слоу мо падает само небо.

Я слышу твердые шаги Марка слишком скоро, чтобы не понять, что профессор ошивался где-то поблизости и ждал своего часа. Не оборачиваюсь, что нисколько не заставляет мужчину сбросить темп. За секунду до волоски на моих руках электризуются и вытягиваются вверх, словно маленькие антеннки, а потом меня без спросу обнимают, прижимая спиной к груди, и целуют в затылок.

Стоило бы возмутиться самопроизволу, что я и собираюсь сделать, но не успеваю и рта раскрыть.

— Все, что ты мне там наговорила — полная чушь! — говорит Горский безапелляционным тоном. — Я с самого начала относился к тебе серьезно. Возможно, даже серьезней, чем ты сама.

Марк слегка отстраняется, но лишь для того, чтобы развернуть меня лицом к себе.

Выглядит не очень.

Лицо осунулось, под глазами тени, сами зрачки черны, словно космические дыры. Они меня затягивают в свою неизвестность, где с одинаковой вероятностью можно как попасть в рай, так и безвозвратно сгинуть, обратившись в пустоту.

Его взгляд ласкает, ищет известные только профессору ответы в дрожании моих ресниц, в малейших изменениях мимики, в немигающих глазах.

Боже, с каким трудом сохраняю невозмутимость на лице. Сейчас, после разговоров с Лилей и отцом, на Марка хочется злиться больше всего. И вижу по нему, что он всецело готов принять удар на себя. А еще вижу решительность, с которой Горский будет отражать каждую атаку.

Пусть у тебя все получится, Марк.

Убеди меня.

Хотя, конечно, вряд ли.

— Прости меня, Вика. Прости, пожалуйста, что причинил тебе боль, — смотрит прямо, открыто, с надеждой.

Что ж, начало неплохое.

Мне даже нравится.

Но одного «прости» безмерно мало.

Мотивы, Горский. Мне нужны мотивы.

Его горячие руки скользят по моим голым плечам. Мягко. Нежно. Спускаются к прохладным ладоням, переплетая наши пальцы. Этот жест получается чересчур интимным. Настолько, что хочется одернуть руки и отстраниться, но Марк не позволяет, держит крепко.

Сбежать не получится.

Даже если захочется.

Молчу.

— Во-первых, ни для кого я тебя не берег! И уж точно не собирался отдавать тебя Васе! — кривится на имени братца, как будто лимон проглотил.

Убедительнее, Марк.

Пока не очень получается.

— Угу… — не могу удержаться от язвительного тона, — Именно поэтому так и не трахнул.

— То есть было бы лучше, если бы я тебя, как ты говоришь, трахнул? Там, в чулане? Или на столе институтской кафедры? Или в ресторане в кустах? Или в машине? И тогда между нами сейчас все было бы в порядке?

Теперь уже кривлюсь я.

— Все было бы в порядке, если бы сказал мне правду! А ты видел, что я влюбилась и все равно молчал!

— Я видел, что ты бесилась, Вика! Ни с того ни с сего, в один прекрасный день вспыхнула, словно спичка на сеновале, и принялась безжалостно выжигать мою душу!

— Нельзя выжечь то, чего нет!

— То есть, по-твоему, я бездушный ублюдок?

— По-моему… ДА!

Повисла пауза. Я пожалела о сказанных словах в ту же секунду, но откатить обратно время невозможно.

Слово — не воробей.

Это известно.

Марк выпустил мои ладони, отчего страх, что он сейчас попросту развернется и уйдет, медленно сжал мое горло.

Не хочу, чтобы уходил!

Хочу, чтобы до посинения орал, что любит!

Он растер руками лицо, глубоко вдохнул и выдохнул. А затем сделал нечто прямо противоположное моим ожиданиям — слегка наклонился и, обхватив бедра, поднял на руки.

— В ногах правды нет. Присядем, малыш. Разговор будет долгим, — спокойным тоном заявил профессор и потащил меня к дивану.