С Корниловским конным

— Конечно, Яков! — поощрительно отвечаю моим лучшим наездникам, танцорам и песенникам по учебной команде мирного времени. И они танцевали вальс и многие бальные танцы и приводили в изумление всех, — откуда они этому научились?

И полковая джигитовка, и конкурс в танце лезгинка, и офицерский бал — как сказочное явление — происходили ровно за 20 дней до большевистского переворота в Петрограде.

В ночь большевистского переворота

Окончив празднества, полк отдыхал. Никаких занятий. Стало как-то пусто на душе. В полночь на 26 октября временно командующий полком спешно вызвал к себе всех офицеров полка в один из флигелей драгунского полка на берегу Сайменского озера. Войсковой старшина Калугин (заменивший уехавшего в отпуск на Кубань полковника Косинова) тревожно сообщил телефонограмму штаба дивизии, что в Петрограде свергнуто Временное правительство Керенского и вся власть перешла к совету народных комиссаров.

Не успели мы и посоветоваться, как быть? — как прибыл к нам председатель полкового комитета вахмистр Писаренко и тревожно доложил Калугину, что в Петрограде произошел государственный переворот, всю власть взяли большевики, и гарнизонный совет солдатских депутатов получил телеграмму от самого Ленина с приказом: «Немедленно же избрать начальствующих лиц во всех частях гарнизона, не считаясь с чинами, а сопротивляющихся офицеров — арестовать». И добавил: «Полковой и сотенные комитеты просят господ офицеров пожаловать в полк, который собрался в офицерском клубе 20-го Финляндского драгунского полка».

Стояла темная ночь. Было далеко за полночь. Нас вызывали в помещение, стоявшее в низине на самом берегу Сайменского озера, и заронилась мысль, что солдатская угроза — «утопить казацких офицеров в озере» может произойти не сегодня, а вот сейчас. И так как большевистско-солдатская власть восторжествовала, то мы уже не надеялись, что казаки могут отстоять нас, своих офицеров, силой.

В черкесках, при полном оружии, кучной группой вошли мы в помещение клуба. Многосотенная толпа казаков родного полка, которых мы так любили и к которым теперь вошли со страхом, все в черкесках и при холодном оружии, встретила нас без строя полукругом, лицом к двери, в которую мы вошли.

Быстро окинув взглядом, увидел: ни одного солдата среди казаков, впереди стоят урядники, наши верные помощники по поддержанию воинского порядка в полку, молодцы на подбор, находящиеся в рядах полка еще с мирного времени и сплошь Георгиевские кавалеры. Не успел я сделать свое заключение о настроении все этой массы казаков «без строя» — как вахмистр Писаренко громко скомандовал:

— 1-й Кавказский полк... смирно!

В черкеске, придерживая левой рукой шашку по уставу, скорым шагом подойдя к командиру полка, остановился, приложил руку к папахе и внятно отрапортовал:

— Господин войсковой старшина, полковой и сотенные комитеты, ввиду случившегося государственного переворота в России — постановили: Вас лично и всех господ офицеров — оставить на занимаемых должностях.

Такое неожиданное выявление полка, строевой рапорт председателя полкового комитета и такое представление казаков, стоящих в воинской стойке «смирно», нас огорошило. Калугин не нашелся, что ответить на это, и так растерялся, что пролил слезу. С нескрываемым волнением, рукавом черкески, по-станичному, он вытирал слезы. Потупились казаки от этой картины: у них перед старейшим офицером полка была вина за допущение ареста его солдатами Сарыкамыша в первый день революции. Получилось томительное замешательство. Стояла гробовая тишина. Совершенно бессознательно, интуитивно, делаю два шага вперед и прорезываю всех безмолвствующих словами нашей войсковой молитвы-песни:

— Ты, Кубань — ты наша Родина! Вековой наш бог-бо-гатырь!..

И казачья масса, напряженная до крайности, будто только и ждавшая этого — она молниеносно разряжается и, просветлевшая, громко подхватила сотнями голосов:

— Многоводная, раздольная — разлилась гы вдаль и вширь...

Своим мощным и красивым баритоном врывается командир 4-й сотни подъесаул Растегаев и — взалкал:

— Из далеких стран полуденных... — и, перефразировав, продолжил: — Из Финляндской стороны...

Небесным громом радости и с бесконечною любовью к своему родному Кубанскому Войску —- подхватили мощно все:

— Бьем тебе челом, родимая — твои верные сыны...

Словно оспаривая перед офицерами свою любовь к Кубани, — все остальные куплеты запевали по-очереди уже урядники. И всю эту трогательную нашу песнь-молитву — полк пропел в воинском положении «смирно» и, как полагается, с последними словами ее:

Мы, как дань свою покорную

от прославленных знамен —

Шлем тебе, Кубань родимая,

до сырой земли поклон!

Каждый казак снял папаху, и все разом, всем полком, торжественно и молитвенно — поклонились в круг. Калугин успокоился. После молитвы-песни он скромно и достойно поблагодарил казаков за доверие и, не зная еще степени своей власти, — спросил у Писаренко: