С Корниловским конным

Но не тут-то было... Утром выхожу из вагона и, к своему ужасу, вижу: казаки, кто как попало, разгружают своих лошадей сами, без подмостков, а прыжками вниз. Они седлают лошадей, и каждый выезжает самостоятельно к себе в станицу. Сваленное сотенное имущество валяется в снегу... Все словно на базаре, а не в воинской части. Почти все казаки выпивши. Всегда стойкий вахмистр сотни подхорунжий Толстов с грустью и с нескрываемым возмущением докладывает: «Никто и никого не хочет слушаться!»

— А штандарт? — говорю ему. — Его же надо торжественно отвезти и поставить в церковь Кавказской станицы! Соберите казаков попутных станиц и внушите им эту мысль! — диктую ему полупрнказание, которого теперь уж никто не слушает...

Из Екатеринодара прибыл законный командир полка полковник Косинов. В офицерской защитной шинели-пальто и в погонах, — но событиями оторвался от полка. Он привез приказ от войскового атамана полковника Филимонова, что «для охраны войскового порядка — расквартировать сотни так: две на хуторе Романовском, две на станции Гулькевичи и две в станице Кавказской». Но это было безнадежно, в чем он и сам убедился. Исполнив формальность, наш мужественный духом, законный командир полка Георгий Яковлевич Косинов вернулся назад в Екате-ринодар, чем и закончилось фактически его пребывание и власть в полку.

Выгрузились. Все господа офицеры, как и громадное большинство казаков моей 2-й молодецкой сотни, признанной самой стойкой в дисциплине — двинулись самостоятельно в свои станицы. Что 2-я сотня была самая стойкая и надежная — показывает тот факт, что с нею шел на Кубань весь штаб полка, полковой Георгиевский штандарт и денежный ящик. И вот, возле штандарта — собралось человек 30 урядников, приказных и казаков из 135 наличного состава сотни. Собрал взвод казаков, выстроил в конном строе, вынес из вагона наш дедовский штандарт и — двинулся в Кавказскую, в главную станицу отдела, где я родился, рос и учился.

Мы вернулись с войны

Мы возвращались с войны — долгой и упорной. За эти годы мы так много видели и испытали и... все потеряли. Даже и воинскую честь. И наш молодецкий 1-й Кавказский полк, гордость станиц, его формировавших, — теперь возвращался с войны так бесславно. И свой штандарт полковой — сопровождает только 30 казаков.

Красная улица в станице Кавказской начинается сразу, обрубом, где когда-то были ворота и вал, как защита от черкесов. А до начала улицы, насколько хватает глаз, — шел широкий шлях из Романовского. По нему и двигалась наша конная группа со штандартом, с широким полковым флагом на высоком древке и с сотенным своим цветным значком. Душа рвалась наружу от радости, что мы уже дома, и от пережитого горя в месяцы революции. И вот тут-то, как встречается в описаниях «возвращение казаков с войны» с песнями, со стрельбою у кургана — все это стихийно толкнуло нас на песни. В этом строе 30 казаков — почти все были вахмистры и урядники, отличные песенники. Здесь была «вся соль

2-й сотни». И строевые песни грянули во всю свою мощь.

Наш елисеевский дом отца стоит пятым — от обруба Красной улицы, против старых зданий управления Кавказского отдела. Под косым углом — из него далеко видно все движение по шляху, как и дом виден еще издали на его высоком фундаменте. Группа вошла с широкой песней в улицу. На парадном крыльце вижу бабушку, мать, брата Андрея*, хорунжего, с супругой и сестренок. Бабушка и мать, вперив глаза в нашу сторону, плачут от радости. Три сестренки-гимназистки —- заерзали, забегали по парадному крыльцу от радости, увидев меня. Наш отец, в папахе и с окладистою бородою, стоя внизу, у калитки забора, — строго, серьезно смотрит на приближающуюся конную группу казаков. В его позе, в его лице — никакой радости.

Умный был наш отец. Видел он, опытный старый казачина в свои тогда 49 лет, что — так с войны не возвращаются! Все видел он... И, главное, видел, что все мы были без погон, в том числе и его сын-офицер... Это не только позор, но это никак не могло уложиться в его честной голове, — почему без погон? За что? Вот почему он и смотрел на нас своим мертво-спокойным взглядом. Все и всегда видел он своим ясным умом, и только одного не смог увидеть он, предугадать, что ровно через три месяца он будет расстрелян красными за то, что «учил детей»...

Не доезжая несколько десятков шагов до своего двора, бросаю вахмистру Толстову — «управляй!», а сам скопыт-ка подскакал на своем белом прытком кабардинце к парадному крыльцу — с седла и наскоро целую всех. Отец без улыбки — подставил мне свои холодные сухие губы... Любил же он меня в семье — крепче всех. «Потом, потом!» — бросаю всем и — вновь к строю, к казакам, к песням строевым, надрывающе прощальным и, как оказалось, в последний раз поющимся.