С ними по-хорошему нельзя

Не такой уж он интимный, мой дневник. А я еще хотела выложить на его страницах всю свою душу (бессмертную)! Правда, я провожу много времени над ирландским языком, а он очень трудный. Падрик Богал считает, что мое обучение проходит с большой успешностью. Но где же во всем этом моя интимность?

29 января

Джоэл только и думает о том, как бы выпить. После ужина, в то время как я, одна в своей комнате, изучала третье склонение (ceacht и badoir), он тихонько вошел и, не говоря ни слова, сел на мою кровать. Он смотрел на меня без злости; у него не было настроения что-нибудь крушить, которое иногда на него накатывает. Нет, его влажный взгляд выражал телячью кротость. Я находила его противным. Некоторое время мы молча поглядывали друг на друга, потом он оторвал свой зад (во французском есть другое слово, но я не могу его вспомнить) и достал из-под ляжек (а, вот оно! нет, есть какое-то другое слово для определения перипрокты, не могу вспомнить) книгу, которую спрятал перед тем, как войти. Он показал ее мне:

— Знаешь эту книжку? — спросил он.

Знаю ли ее я? На ней была обложка из обойной бумаги, в которую мой дорогой учитель по французскому имел обыкновение обертывать свои книги. Когда он выходил на несколько секунд, я бросалась к ним и тискала их, не осмеливаясь открыть (он мне запрещал). Заслышав шум его шагов, я клала книжки на место и, с пересохшим горлом, принимала вид ученицы, которая только что вбила себе в башку правило «уж, замуж, невтерпеж...».

— Ты ее украл? — воскликнула я.

— Он ее забыл, — ответил Джоэл.

— По какому праву ты ее взял?

— Чтобы ты не читала.

— А ты, ты читал?

Он вздохнул.

Я сказала:

— Ну?

— Ну... Я открыл кое-что ужасное.

Я не осмелилась его допрашивать, но он все же ответил:

— У меня они есть.

— Кто они?

— Комплексы.

— Чево?

Так господин Прель иногда писал, дабы я лучше прочувствовала все тонкости французской орфографии. Естественно, по-английски я произнесла один слог:

— Вотт?

Джоэл ответил:

— Комплексы. Что это такое, мне объяснил один студент-агроном, который хорошо в этом разбирается. Я вообще не представляю, как можно повторять такие сокровенные вещи девушке твоего возраста. Это еще хуже, чем грехи на исповеди; грехи ты рассказываешь один раз, и на этом конец, тогда как о комплексах говоришь годами, а конца-края не видно.

— Я не понимаю, о чем ты, — пролепетала я.

— Надеюсь.

Я начала побаиваться, как бы он не изрек этих специальных и непроизносимых слов, которые — просто охереть можно — могли бы вогнать меня в краску.

Он продолжал:

— Священникам до них дела нету. Они тебе прописывают Pater Noster, Ave Maria[16] и четки, после чего ты смываешься. Грех? Смыт. А комплексы? Им наплевать! Для них это слишком долгое занятие. Не хватило бы времени на отработку своего бифштекса, если бы пришлось курировать комплексы всего населения.

— Ты никогда кюре особенно не любил.

Не то чтобы их любила я сама. Тоже не особенно. В нашей семье мы все католики, но умеренные. Я твердо верю в девственность Марии, а что касается Бога, то приводимые доказательства его существования связаны, как мне кажется, с суевериями. Я хожу на мессу (несмотря на щипки за ягодицы, без этого не обходится, как минимум по три-четыре раза за сеанс); я исповедуюсь, праздную Пасху, но вообще это меня не очень терзает. Что касается священников, то, как говорит мама, они такие же мужчины, как и все остальные, только за них замуж не выходят.

Но Джоэл продолжал:

— Хочешь, объясню?

Я не сказала ни да ни нет.

— Возьми, например, миссис Килларни...

(Это наша экономка.)

Он запнулся.

— Ну, так что?

Я совершенно не понимала, к чему он клонит.

Джоэл по-прежнему молчал.

— Ну, так что? — переспросила я. — У нее что, усы выросли?

В глазах Джоэла промелькнула некая живость. Этого уже давно с ним не случалось, с этим пьяницей. Дело тут нечисто — кстати, я хорошо подкована по части пословиц и поговорок, мой милый училка задавал учить назубок целый ворох народных премудростей вроде: «У него их пара, как у кюре из Кольмара»; «Накрылась башня Пиз, да смелому и это нипочем», «Махни рукой, пусть бараны ссут; это лучше, чем когда в суп срут»; «В борделе — бордель, а я предпочел бы метро: там теплее и веселее как наружность, так и нутро» и т. п. Какой красивый язык все-таки этот французский, с каким удовольствием я, сидя в одиночестве и в халате у огня, поддерживаемого ирландским торфом, манипулирую экзотическими и изысканными вокабулами, которые употребляют по ту сторону Ла-Манша гаврские грузчики, фиакрские извозчики, дижонские горчичники и марсельские носильщики. Ах! Я таю, таю от того, как моя мысль сливается с моим языком. Но, черт возьми и побери, я уклонилась. Вернемся к братцу. После краткого озарения он задумчиво встал и тихо изрек:

— Да, что я и говорил, что я и говорил.

И вышел.

Унося книгу.

30 января

Я рылась в его комнате. Под кроватью нашла пять бутылок уиски, а книги нигде нет. Хорошо же он ее заныкал.

31 января

От господина Преля никаких новостей. Какой он все-таки нелюбезный; он, который так настолько писать мне обещал.