С птицей на голове

— Это случайность; совокупность случайностей.

— Я так не думаю. Это все неспроста, — объявляет. — И крестик потеряла, и синяк посадила — сразу после того, как мы вчера познакомились.

— Извините, — вернулся Алик. — Я забыл о самом главном!

— Ах! — воскликнул я.

— Что случилось? — испугалась Катя.

— Ушел и унес мою ручку, — напомнил я про пьяного поэта.

— Не надо из-за пустяка расстраиваться.

— Может, он пересел на другое место, — оглянулся Алик.

— Ладно, — махнул я рукой, — лишь бы стихи были хорошие.

— Пойду позвоню, — сказала Катя, — все-таки договорюсь о встрече на полвторого, — и снова перебежала через площадь.

— Может, он действительно куда-нибудь за угол зашел, — проговорил я и прошелся взад-вперед у кафе, а потом зашагал, не оборачиваясь.

Ветер доносит до меня барабан или даже несколько. Прохожу мимо церкви из красного кирпича с золотой луковкой. Ни души. Иду навстречу барабану, и барабаны движутся навстречу мне. Под ногами колышутся тени — от деревьев, сбрасывающих листья, — на глазах становящиеся прозрачней, голубей. За церковью пруд. Он покрыт блистающим на солнце ледком. Ветер срывает с дерева ветку и уносит на лед. По ветру она — как парус — скользит легко к другому берегу.

Иду вдоль забора с чугунной решеткой. Барабан все страшнее. Наконец вижу через решетку, как под барабанную дробь — строем — по квадрату — маршируют — в военной форме — мальчики. Я иду дальше. Слышу зычный голос начальника: «Налево шагом марш! — и тут же — не по уставу, с угрозой: — Я неясно выразился?» Я не хочу видеть его морду и не могу видеть их невыспавшиеся лица — будто вылепленные из пластилина непослушными пальчиками в детском саду. Вижу черную материю, красные лампасы и золотые пуговицы. Иду не спеша, хотя следует поторопиться — но я так иду, будто у меня много времени и я не знаю, куда его деть. Мальчики нагоняют меня, печатая шаг. И я заметил, как они прячут от начальника свои еще детские улыбки. И я иду быстрей — даже иду очень быстро, даже очень-очень быстро, но вскоре не выдержал и оглянулся.

С помпонами

Чтобы согреться, хожу взад и вперед, но не согрелся и тогда стал упорно глядеть вдаль, где смыкаются рельсы. Наконец опустил голову и увидел, что вымазал туфлю. Отошел в сторону и в измятой жухлой траве зашаркал ногой. Огляделся. После того как брызнул дождь, коровьи лепешки похожи на вылущенные подсолнухи. Неожиданно совсем рядом звенит трамвай, когда я устал его ждать.

Я присел в трамвае около молодой женщины в куртке с двумя помпонами из искусственного меха на тесемках и в шляпе с помпоном. Напротив нее глядит в окно мальчик. Рядом дремлет старик. Он открыл глаза, когда мальчик перебрался на колени к матери. И в трамвае холодно, очень холодно; прижавшись к маме, мальчик согревается.

— У тебя хорошая куртка, — сказал он ей, уткнув нос в меховой помпон, — когда вырасту, я своей жене куплю такую же.

По-прежнему он смотрит в окно. Там простирается голое поле.

— Не стучи ногой, — говорит женщина.

Мальчик перестал, но скоро опять застучал.

— Перестань!

Тогда он стал специально стучать. Мать дала ему подзатыльник и столкнула с колен. Мальчик сел напротив, продолжает:

— Холодно!

— Надо было спокойно сидеть, — говорит женщина.

У меня зонтик с изогнутой ручкой, и я вешаю его на поручень над головой. Мальчик достает из кармана мятые бумажки и — улыбнулся.

— Что это? рисунки? — спрашиваю я, пытаясь ответить ему тоже улыбкой. — Покажи.

Мальчик протягивает.

— Это мама? — спрашиваю.

— Нет, это тетя.

— А я думал, мама.

Мальчик по-прежнему улыбается. Мало того, он глядит на кончик носа, повернувшись к матери.

— Не кривляйся, — говорит она.

Трамвай поворачивает все еще в поле. Зонтик раскачивается у меня перед глазами. Я снял его с поручня и спросил у мальчика:

— Ты учительнице тоже так улыбаешься?

Мальчик промолчал. Мать отворачивается от него и смотрит в окно. Старик опять сидя заснул. В окне показались коровы.

— Посмотрите, какое у него выражение лица! — воскликнула женщина, обращаясь будто бы ко мне.

Я глянул в окно и увидел пастуха. Он стоит у края оврага и точно так же кривляется, как мальчик; затем я понял, что он не кривляется и не улыбается — а у него всегда такое лицо. Трамвай проехал мимо. Пастуха уже не видно. Только чахлые кустики. Неожиданно среди них вырастает котельная, из железной трубы валит черный дым.

— В школу сегодня не пойдешь? — спрашиваю, повернувшись к мальчику.

— Пойду.

— А тебе во сколько?

— К двум.

— Не успеешь.

Мальчик ничего не ответил. Я вернул рисунки и повторил:

— Никак не успеешь. Сейчас уже полвторого, — сказал, поглядев на часы.

— Сегодня не пойду? — с надеждой спрашивает мальчик у матери.

— Не стучи, — говорит она.

Он опять специально застучал.

— Получишь, — сказала мама.

— Не успею, — сказал мальчик. — Еще надо домой за портфелем зайти.

— Пойдешь ко второму уроку.

Мальчик вновь занялся рисунками. Прослюнявив их с обратной стороны, начал обклеивать ими лицо дедушки. Тот раскрыл глаза, но не двигался и покорно сидел, не шелохнувшись, как мумия, за все время не проронив ни слова. Женщина с помпонами закричала на сына: