С птицей на голове

Я не оглядываюсь и жму на педали. А вот и железная дорога. За лесом опять поле. Солнце — еще выше, сияет, и поднявшийся туман над полем блестит, слепит глаза. Смотреть вперед невозможно больно, но увидел горбуна. Он стоит, ожидает. Увидел меня — и опять поехал. Я стараюсь его догнать, кручу изо всех сил, но дорога буграми, рытвинами, — колеса прыгают, руль скрутился — вертится как ему вздумается. С горы я еще съехал, а дальше, по песку, надо велосипед тянуть. Горбун оглянулся и подождал. Пока я тащил велосипед — туман поднялся и солнце пропало.

— Ты даже вспотел, — заметил горбун.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул я. — Допотопная рухлядь.

— Все же лучше, чем идти, — сказал он и добавил: — Штанины вытри.

Я глянул на ноги и обнаружил, что у щиколоток штаны ржавые.

— Нечего вам из-за меня мокнуть, — говорю, когда пырскнул дождь. — Расскажите, где поле за свинарником…

Горбун начал объяснять, а я пытался закрепить руль.

— …За той горкой, — закончил горбун. Он немного отъехал и остановился — закричал визгливым, петушиным голоском: — Скоро их должны кормить. Услышишь!

Я побрел вслед уехавшему горбуну. За горкой показалась деревня. Я протащил велосипед по пустынной улице, а за деревней посреди поля скучают женщины и девица. Подойдя к ним, я оглянулся. За мной наблюдает из деревни старуха. От старухи я перевел взгляд на девицу и улыбнулся. Она отвела от меня глаза. Выражение их растерянное и ускользающее. Ангельское лицо, но я знаю, что у таких в мыслях.

Поправляет прядь золотых волос. А одета в грязную, с дырками на локтях, куртку. Впрочем, как одеваться, если заставляют копать картошку! У ее матери седые волосы, выбиваются из-под шляпы. В поле — и шляпа! Облезлая, поля опущены.

Опять дождик. Ветер усиливается, пронизывает, хотя на мне много одежды. Я бросил велосипед на землю и стал раздеваться.

— Что за звуки? — спрашиваю.

— Вспотел? Не стой голый — заболеешь, — сказала тетя Лида — та, что в шляпе.

— Не заболеет, — говорит тетя Фрося, которая сидит на ведре, перевернутом вверх дном. Щеки у нее румяные. И красный платок.

Майка — хоть выжимай, завязал ее узлом на руль. Свитер, а затем пиджак опять натянул на себя.

— Что это за звуки? — еще раз спрашиваю и тут соображаю, что в длинном сарае за полем кормят свиней.

Они визжат, будто их сразу всех режут. За лесом гудит поезд. Гляжу вдаль. И все посмотрели. На горизонте показались вагончики. И от этого присутствия какой-то другой — наверняка счастливой, кажущейся отсюда счастливой жизни, — здесь, в поле, становится невообразимо грустно. А ведь совсем недавно я сам ехал в таком поезде и не задумывался ни о чем.

Будто с неба свалился дядя Женя. И солнце показалось. Свиньи еще кричат — никак их не накормят.

— Уфф! — говорит дядя Женя. — Устал.

Сел на камень.

— Где тебя носит? — спрашивает тетя Лида.

— Приехал? — спрашивает у меня дядя Женя.

— Да, — отвечаю. — У тебя на шапке паутина.

Сидя на камне, дядя Женя снял шапку, смахнул паутину, бросил шапку на колено, из кармана пиджака достал бутылку, вытащил пробку, положил аккуратно ее на шапку, отпил несколько глотков, заткнул обратно пробку, надел шапку на голову и поднялся.

— А погода хорошая, — говорит, — устанавливается. Эх, — махнул рукой, — подшипник полетел.

— Хоть покажи, — говорит ему тетя Лида, — где твой участок?

— Семь грядок отсчитать.

— Откуда?

— А как ты думаешь, — вдруг обращается дядя Женя ко мне, — есть ли тот свет или нет?

На глазах у меня дядя пьянеет.

— Ладно, — говорю, — раз подшипник полетел — поеду домой.

— Поедешь? — удивилась тетя Фрося.

— Нет, поведу велосипед.

А девица в рваной куртке поправляет прядь золотых волос и смеется:

— Куда ты идешь?

— А что?

— Вот по этой дороге прямее выйдет, — показывает дядя Женя.

Наконец свиньи перестали пищать — дождались своего часа. Я решил с горочки съехать с болтающимся рулем. Только оттолкнулся — навстречу допотопные «Жигули». Шофер машет рукой. Так и не съехал я. Он спрашивает:

— Копалка не приезжала?

— Подшипник полетел, — говорю.

— Чего такой руль?

— Ну, такой, — говорю.

— Убьешься!

И я тут вспомнил, что когда-то, ребенком, видел эти поля горочками, поезд вдали, только лес вырос за годы; неожиданно стало радостно — и еще отчего-то очень радостно, но пока не соображу. Вся хмарь улетучилась с неба. Оно глубокое, и солнце со дна его. Навстречу едет гусеничный трактор по пашне. За трактором лист жести. На жести лежат камни и стоит человек. Все серое, ослепительно-серое; у мужчины лицо бронзовое.

Барабан

— Какую? — спросила из киоска продавщица.

— Любую, — я ответил. — Все равно их не читаю.

Она посмотрела на меня удивленно. Я пересек площадь. Не успел сесть за свободный столик в кафе и развернуть газету — появилась Катя. Я улыбнулся — не ей, а себе.

— Кроссворд на всю полосу, а твоя рубаха в кружочках, — сказала она.

Я складываю газету.

— Ну и что?

— Кроссворд в квадратах, — поясняет, — а на твоей рубахе рисунок в кружочках.

— Спасибо за наблюдение.

— Я думаю, лучше будет на воздухе, — продолжает Катя.