С птицей на голове

Однажды молодые люди отправились в ближайший к Гробову город Снов и разыскали в нем евреев-агентов, которые вербовали народ в Америку, и после, возвратившись домой, ожидая от евреев известий, Яков не опечаливался, вспоминая про шестипалую невесту. И, когда пришло время свадьбы, эта церемония не показалась ему так страшна и невозможна, как он представлял. И пиршество, и соблюдение обрядов увиделись ему очень скучными, так что Яков даже не вникал в смысл того, что от него требовалось, пьяных лиц вокруг не замечал, а слышал только смех гармоники. Единственное, что его поразило, — как напоили лошадь, расщемив ей зубы и опорожнив в глотку бутылку самогонки, и животное потом танцевало, веселое. И вот именно в этот день к жениху приблизились испуганные от возможности осуществления мечты старшие ребята с низкого берега: огромный Георгий с длинными, почти до колен руками, с кулаками, как человеческие головы, со звериным лицом и с необыкновенно большими задумчивыми глазами, и — маленький, тщедушный и добрый Ксенофонт, и с разных сторон защекотали ему уши словами. От музыки и удалых голосов подвыпивших мужичков, от нелепой лошади в цветах, с хвостом, узлом подвязанным, которую распрягли и отпустили на луг, и — более всего — от давно ожидаемого известия Яков почувствовал себя увереннее и в первый раз пристально посмотрел на невесту. Она, казалось, не дышала и старалась не смотреть на него, глядела прямо перед собой, шестые пальцы — мягкие, бескостные — держа в кулачках. Целовались жених и невеста, когда требовалось, еле-еле прикасаясь устами к устам. Наконец пришло время и их оставили одних в темной каморке, а пиршество и пляски продолжались при множестве керосиновых ламп, собранных со всей деревни, но жених и невеста так и не прикоснулись друг к другу, лежа на одной постели, и утром ответили старшим в одно дыхание, словно договорившись, что «не могут… если рядом за стеной столько людей не угомонилось, а когда гулянье стихло, сделалось светло». В следующий же праздничный вечер, после того как народ разошелся, их снова оставили одних в печальной темной спальне, и вот тогда кулачки невесты разжались, она обняла жениха, лучше — дотронулась до его мрачной души, а не прикоснулась к дрожащему телу, и Яков почувствовал ее шестые пальцы словно лепестки необыкновенных цветов, и он тут забылся и, как всякий мужчина, сделал свое чудовищное дело…

После совершенного Яков оделся и вышел на воздух, чувствуя собственное ничтожество; ему хотелось в одно и то же время одиночества и общества, но общества людей незнакомых, которые его ни о чем бы не спрашивали и ни к чему не обязывали. Он вышел к задним воротам и увидел во мраке, поглотившем все очертания, огонек у речки. Когда он приблизился к костру, в темноте и после случившегося совершая нелепые огромные шаги, будто пьяный, его приветствовали, искажая русские слова, голоса — словно не людей, а воды. Бродячие китайцы, у которых на родине свирепствовал голод, часто появлявшиеся в те времена в Гробове у отца Якова, где всегда находили ночлег, грелись у огня. Яков прилег между огнем и речкой Сосной, а спиной прислонился к дереву, ощущая несравненное спокойствие в душе, которая полгода жила в напряжении и которую теперь будто облили парным молоком. Все члены его роскошествовали. И ему очень приятно было с китайцами, не мигая, глядеть на пламя, лежать в вялой траве и слышать журчание воды, словом — почувствовать покойную радость того, на что он часто внимания не обращал. Дышалось сладко. Китайцы проживали не в доме, а в сарае, где ловили крыс, и теперь сварили их в железном котелке и ели. Подаренная хозяевами в честь свадьбы сына початая бутылка вонючей жидкости, мигая, краснела от огня. С умилением пытаясь объясниться на чужом для них языке, китайцы налили Якову стаканчик, и — как всякому после наслаждения хочется гибели — он выпил, желая забыться: если не навечно, то хоть нанемного, и заговорил о сущей ерунде с сидящими за костром и поедающими крыс, — чтобы им было понятней — так же, как они, коверкая слова, словно сам чужеземец. Костер потухал, только мерцали угольки, и тем лучше становилось видно вокруг, и звезды над головой между кронами деревьев разгорались ярче. Самый старый и добрый китаец сильно захмелел и отправился, шатаясь, на ночлег в сарай, но пустился не в ту сторону и заблудился. Задумавшиеся соплеменники его зашумели у дымящегося костра. Яков, как младший, вскочил на затекшие ноги и побежал вслед за стариком, сам качаясь от неизвестной ему прежде сладости. Китаец повалился на меже, скрывшись в зарослях осеннего в ту пору огорода, но Яков поднял упавшего и помог ему дойти до ночлега, в то время как пьяный лепетал какие-то слова, неуловимые, как вода. Затем Яков вернулся к костру, а когда китайцы один за другим ушли, прободрствовал в печали до утра, пока не заструился туман и не взошло солнце…