Сабля князя Пожарского

Сынка Настасья просто обожала. Когда у нее родился Гаврила, она была еще очень молода и настоящей матерью себя не осознавала, тем более, что Иван Андреевич сразу приставил к внуку толковую мамку. Потом родились дочки, но умер муж, отпускать сноху из дома замуж за другого мужчину свекор не желал, и хорошей матерью Настасья сделалась поневоле. В Вологде был всплеск внезапного чувства — вдруг понравился пригожий молодец, но он об этом так никогда и не узнал. А дальше — ее сосватали с Митей, который однажды спас ее от смерти, их повенчали, и истинная любовь, захватившая душу, была — к Олешеньке. Уж как она гордилась дитятей, как наряжала, как баловала — на всей Москве, пожалуй, не было такой замечательной матери.

Гаврила, здоровенный детина, даже малость ревновал — ему-то такой любви не досталось.

Когда явился Чекмай, Гаврила сидел за столом и ел щи из квашеной капусты, сдобренные сметаной.

Как он и обещал, Павлик Бусурман спал в чулане. Настасья же и гостю налила в отдельную миску щей. Хорошо готовить еду она так и не выучилась, но получалось вроде бы съедобно.

Разговор за столом был деловой.

— А я, кажись, знаю, как искать Ермачка Смирного, причем так, чтобы не идти за ним в Земский приказ, — сказал Гаврила. — У покойного деда остались приятели, старые приказные, они к нам приходили, а сейчас, поди, при внуках на покое живут. Тот Ермачко им должен быть ведом. Погоди, дядька, доем — и припомню имена.

— Дело говоришь, — одобрил Чекмай и убрал с усов и бороды длинные и тонкие капустные ошметки. — У тебя же и причина есть их навестить — рассказать про деда.

И тут откуда-то сверху донесся пронзительный визг.

— Мои! — воскликнула Настасья, как раз перекладывавшая в миску горячие оладьи, чтобы полить их медом.

Метнув миску на стол, она подхватила кочергу и кинулась к лестнице, что вела в девичью светелку. Чекмай и Гаврила поспешили следом.

В светелке они обнаружили полуголого Павлика. Он сидел на полу, обхватив голову руками, а Дарьюшка с Аксиньюшкой били его всем, что под руку подворачивалось. Да и неудивительно — девки перепугались, когда к ним ввалился плохо соображающий и почти раздетый молодец.

Чекмай вовремя удержал Настасьину руку — удар кочерги по дурной голове мог оказаться смертельным. Гаврила же быстро вытащил свое приобретение на лестницу и спустил по ступеням.

— Гони его в тычки! — крикнул сверху Чекмай. — Вычеркиваем из списка — и пусть катится на все четыре стороны!

Бусурмана в тычки согнали со двора. Потом долго успокаивали Настасью и девок, божились, что больше они этого аспида никогда не увидят. Наконец Чекмай увел Гаврилу из материнского дома. По дороге к княжьему двору ничем не попрекнул, и лишь, взойдя наверх, сказал задумчиво:

— Не забыть бы попросить отца Гурия проповедь прочитать о вреде милосердия.

Остаток дня они сверяли и изучали столбцы Разбойного и Земского приказа. Выяснили, что за Ростокиным чуть не десять лет шалит атаман Мишута Сусло со своими налетчиками, и многие его видели, да только издали, и Мишута неуловим. Потом обратили внимание на некого Дорошка Супрыгу, труженика Земского приказа, который занимался шалостями Сусла, когда тот появлялся на Москве. Было еще несколько имен, к которым стоило приглядеться. Хотя бы к атаману Густомесу, оседлавшему Стромынку; судя по всему, Густомес, взяв добычу, прятал ее в деревне Щелково, принадлежащей князьям Трубецким.

А потом Чекмая вызвали на двор.

— Тут один детина шатается, то взад-вперед пройдется, то норовит через забор заглянуть, и все как-то по-дурацки, открыто.

— Пошли, разберемся, — и Чекмай, подозвав двух надежных и плечистых молодцов, вышел с ними за ворота.

На другой стороне Ивановского переулка торчал человек с непокрытой головой, в длинной рубахе, достигавшей края голенищ.

— Сей? — спросил Чекмай.

— Он самый.

— Возвращайтесь. Он не опасен.

Но молодцы остались стоять у калитки. Мало кому внушил бы доверие кудлатый человек, что среди бела дня разгуливает в бабьей рубахе.

— Ступай прочь, Бусурман, тебе тут делать нечего, — сказал, подойдя, Чекмай.

— Ты мне сперва скажи, из какого списка собрался меня вычеркивать.

За несколько часов Павлик протрезвел. Говорил внятно, глядел прямо.

— Рубаху где взял?

— С веревки стянул. Я верну.

— Ступай. Ты нам не надобен.

— А коли пригожусь?

— Бабьи рубахи с веревок таскать?

— В каком списке я был?

— Мы искали нужных людей. Думали, из тебя выйдет толк. Ошиблись, ты уж прости, — Чекмай повернулся и пошел прочь.

Павлик забежал вперед и заступил ему дорогу.

— А ты испытай меня!

— Есть на Москве человек, Мамлей Ластуха, — поразмыслив, сказал Чекмай. — Он лет сорока, я полагаю, а лицом, хотя имя вроде татарское, почти не смахивает на татарина. Разве что глаза как-то по-татарски щурит. Где обретается — хрен его знает. Вот тебе три дня. Отыщешь — будем разговаривать. Нет — не обессудь.

— Сыщу. А как с ним дальше быть?

— Приходи сюда, спроси Чекмая. Да без лишнего шума.