Сабля князя Пожарского

Летучий кистень в опытных руках — очень неприятное орудие. В бою не на жизнь, а на смерть, им можно так благословить противника в висок, что — со святыми упокой. Чекмай же, шагнув вперед и в сторону, хорошо треснул одного из похитителей по плечу. Судя по крику — сломал какую-то кость. Дементий, тоже бывший при кистене, даже не стал вытаскивать рукоять из-за пояса — обошелся кулачищами. Стенька же подхватил княжну и не дал ей упасть в грязь.

На него наскочил долговязый детинушка, попытался выхватить перепуганную княжну, однако Чекмай это затею разгадал. Он ловко перехватил руку противника, вывернул и уложил детинушку рожей в слякоть.

Девушку закинули в возок к мамке, возок покатил прочь, а Чекмай с товарищами остались прикрывать отступление. Но похитители разбежались.

— Сопливцы! — презрительно сказал Стенька. — Боя не видывали, а туда же…

— Возвращайтесь на княжий двор, да с бережением, — велел Чекмай, — а я поеду охранять возок. Как быть с дворней — пусть княгиня решает.

Когда добрались до Лубянки, когда возок въехал в распахнутые ворота, Чекмай спешился у крыльца и кинул повод парнишке Фролке.

— Пафнутьич, поближе, поближе подводи! — крикнул он.

— Не получается! — отвечал Пафнутьич.

Делать нечего — Чекмай по грязи подошел к возку.

— Не дрожи, княжна, я тебя на руках донесу, — сказал он. — Держись за меня крепче. Потом доставим тебя, Григорьевна.

На гульбище вышла княгиня с юными княжнами и комнатными женщинами.

— Неси прямо ко мне, — велела княгиня.

— Не могу, у меня сапоги — чуть не по колено в грязи.

— Ничего, девки полы отчистят.

Пол в палатах княгини, был устлан войлоком, поверх войлока натянуто плотное сукно мясного цвета.

Вышел на гульбище и сам князь.

— Надобно писать челобитную в Земский приказ! — крикнул ему Чекмай. — Среди бела дня девку выкрасть хотели! Это так оставлять нельзя.

И, оглядевшись, высмотрел в дворне детину покрепче, Федьку, велел ему взнести на крыльцо мамку Григорьевну.

— Будет челобитная! — отвечал князь. — Только нужны имена и прозвания.

— Будут имена!

Чекмай внес княжну в богато убранный покой, поставил на ноги, она покачнулась, тут же к ней кинулись женщины, усадили на лавку.

— Набралась страху, бедненькая… Обеспамятела, голубушка… — шептали они.

Княжна Васса уже в возке пришла в себя, она даже не нуждалась в том, чтобы ее на руках по лестницам таскали. А мамка Григорьевна опустилась перед Чекмаем на колени:

— Бог тебя наградит, молодец!

— Да ладно тебе…

Княжна встала и сделала шаг к Чекмаю. Он повернулся и тут наконец разглядел девушку.

На вид ей было лет шестнадцать. В суматохе она потеряла девичью повязку с головы, ворот рубахи был надорван, черная однорядка распахнута, волосы взъерошились. Княжну вытащили, как она по дому ходила, без белил и румян, а в том, чтобы брови чернить, у нее нужды не было — от природы черны и довольно густы. Чем-то она смахивала на Павлика Бусурмана — может, тоже в роду были черкесы, приехавшие на Москву еще при царе Иване.

Княжна встала перед Чекмаем и уставилась на него так, как девице глядеть не положено, без всякого стыда.

— Ахти мне, голубушка моя! — воскликнула мамка Григорьевна, с трудом поднялась на ноги и обняла ее. — Ты прости, молодец, мы потом поблагодарим… молебен во здравие тебе закажем…

— Веди ее наверх, я велела приготовить ей постель в светлице, — сказала княгиня. И княжну Зотову увели.

— Пойду и я, — сказал Чекмай, — дела много.

— Ступай. Моя благодарность потом будет.

Чекмай кивнул и вышел.

Глава четвертая

Ермачко Смирной отыскался на Ивановской площади. Он устал служить в Земском приказе, опять же — годы немолодые, ему за пятьдесят, уже с дубинкой за вором не побегаешь, да и хворь привязалась — именуемая почечуй. С этой хворью Ермачко пошел к лекарю-немцу, из тех, что приехали из Лифляндии при царе Борисе, и узнал, что она от долгого сидения приключается, а в приказе за столом случалось и от рассвета до заката сидеть. К тому же, наследство от дедова младшего брата, потерявшего в Смуту семью, вовремя осталось — домишко с садом. Домишко Ермачко тут же сдал купцу — благо тот стоял в хорошем месте, на Ильинке, а улица-то — торговая.

Потом он сговорился с площадным подьячим Савелием Винником, стал исполнять поручения. Совсем без дела — нельзя. Хотя бы потому, что дома — вдовая тетка, а выносить ее общество целый день — никаких сил не хватит.

Чекмай встретился со Смирным там, где русскому человеку приятно и сподручно встречаться, — в кабаке.

Он увидел человека, которого верней всего было бы назвать тусклым. Голос — тихий, ровный и невыразительный, взгляд погасший, движения — такие, будто он силу берег, и годы тоже какие-то невнятные: уже давно не молодец, пока еще не старец. По случаю знакомства выпили по чарочке, и Смирной малость ожил.

— Послужить князю — отчего бы нет? — сказал Ермачко. — Да только у меня условие есть.

— Говори.