Сад

— Иной раз меня донимают упрёками: брат за границей! Что на это скажешь? Правда. А Митрофана я жалею: мыкается по чужбине. Однако, не сладко там живётся. Честь-то, небось, не всю растерял? Родителями к добру был приучен. А поглубже задумаешься, и мысли повернутся: уехал, вроде как с обрыва нырнул в омут. Молодо-зелено. Всё отцовское, наше русское могло выветриться. А что ему там в голову напичкали — леший знает. Ведь Митрофан мог бы в наше консульство пойти за помощью, мог бы поступить, скажем, в матросы, чтобы домой воротиться. Не послушался, не сделал ни так, ни этак. Наверно ложная гордость не позволила. В чужое подданство ушёл всё равно, что душу променял. Вот и выходит не зря меня упрекают за брата, — не берег от соблазна. Как ни говори, а живёт он там, где всё продаётся и покупается.

Уха сварилась. Трофим Тимофеевич снял котёл и поставил на ровную каменную плиту, разломил калач, испечённый из муки нового урожая. Профессор откупорил пол-литра «Столичной» и разлил в эмалированные кружки. Они чокнулись за здоровье друг друга. Выпили. Дорогин отломил корочку калача, посыпал солью и стал медленно жевать. Сидор Гаврилович сделал то же самое.

Уху, как бывало в детстве, хлебали прямо из котла деревянными ложками с облупившейся краской и щербатыми краями. Гость был доволен — ложка не обжигала губ.

— Ну, ушица! Вкусна! Такой не ел! Замечательная рыба!..

Отставив пустой котёл, принялись за чай. Заварен был настоящий, грузинский, присланный младшим Желниным.

Профессор по-приятельски предупреждал старика:

— Если не приедешь ко мне в гости — кровно обидишь.

— Не знаю, удастся ли найти время…

— Нет, говори прямо: «Приеду». Ведь непростительно, дорогой мой, что ты до сих пор не видел Ленинграда. Непростительно. Колыбель революции. Крупнейший в мире центр научной мысли. Сокровищница искусств! Красавец-город!

— Такая поездка была мечтой, однако, всей моей жизни. Мы собирались с Верой Фёдоровной, но всё ждали — вот дети подрастут, тогда… И не успели. Верунька осталась на моих руках. Да одному мне и горько было бы ехать. А когда годы поослабили горечь — сад не отпускал. Ты, Сидор Гаврилович, сам понимаешь, сколько с ним хлопот. А мне интересно побывать летом, посмотреть сад вашего института. По музеям хочется походить.

— Приезжай. — Мы с тобой всюду сходим. Всё посмотрим.

— Теперь дочь в садовых делах разбирается. На нее, однако, можно оставить всё.

— Вот и отлично! Когда ждать?

— Раньше будущего лета не обещаюсь. Да и то, если… если Верунька не упорхнёт.

— Появилась такая угроза? — участливо спросил Сидор Гаврилович.

— Дело девичье.

— У тебя — дом большой: места хватит. Или жених не здешний?

— Лучше бы не здешний… Другой бы… Но ведь кому жить, тому и выбирать.

Трофим Тимофеевич обхватил бороду всеми пальцами широкой руки и медленно пропустил через кулак, словно ему не нравилось, что она рассыпалась по груди.

Стали слышны лёгкие удары прибрежной струйки о борт лодки. Среди колотой рыбы встрепенулась одна, не успевшая уснуть.

Сидор Гаврилович встал и, глянув на реку, предложил:

— Давай ещё поплаваем с лучом! Может, я научусь…

— Конечно, наловчишься! Будешь острожить не хуже других! Смолья у нас хватит на всю ночь.

С яркими головешками в руках они спустились к воде, и через минуту опять запылало смольё. Управляемая кормовым веслом, лодка медленно двинулась вверх по реке. Задорный костёр так просвечивал воду, что можно было пересчитать все камешки.

Глава четырнадцатая

1

Профессор Желнин любил ездить на большой скорости. Вспомнив рассказ брата о его поездках по тракту, он повернулся к водителю, длинношеему, настороженному человеку, и спросил:

— Федот Михеевич, можно под восьмёрочку?

Шофёр ответил кивком головы. Стрелка на циферблате передвинулась и замерла на 80. Где-то позади колёс о кузов, подобно граду, застучал мелкий гравий. У Дорогина заколыхалась борода.

По обеим сторонам деревья и кустарники живой защиты, сливаясь, походили на золотые стены.

Спереди чёрной тучей надвигались горы, густо поросшие кедрачом. Светлое шоссе врезалось в них, как молния, крутыми зигзагами. Водитель беспрерывно сигналил. Справа подступила река, вся в седых бурунах. Иногда казалось, что на высоком обрыве машина сомнёт полосатые столбики и рухнет в воду, но водитель во-время поворачивал её, устремляя куда-то под мраморную скалу, а оттуда — на очередной мысок над рекой.

— Здесь, Федот Михеевич, можно потише, — попросил профессор. — Мне надо присмотреться к растительности. — И повернулся к Дорогину. — Рододендрон есть на этих скалах?

— Растёт. Мы зовём его маральником.

— Да? У Мичурина, помню, встречается это местное наименование.

Приникнув к окну, старый садовод издалека заметил лилово-розовое пятно.

— Вон, смотрите! — ткнул пальцем в стекло. — Осень за весну почёл, — второй раз в цветы оделся!

Водитель остановил машину. Все подошли к скале, на уступе которой рос куст маральника. Мелкие, с боков немножко закрученные зелёные листочки утопали в цветах.