Сад (переработанное)

— Действуй! Только на всей посевной площади бригады.

— Ну, ты опять свое.

В кабинете сидели бригадиры, члены правления, заведующие фермами. Собрались на очередную планерку. Бригадиры докладывали о неотложных делах. Время от времени Шаров вносил поправки. Делал он это так тонко, что иногда слышалось в ответ: «Я тоже подумывал…», «Да, так, пожалуй, будет лучше». Они вспомнили и о дополнительной очистке семян, и о ремонте машин, и о многом другом, что предстояло делать завтра каждому из них.

Весь вечер Павел Прохорович настороженно посматривал на бригадира второй бригады Субботина. Это был довольно молодой громоздкий человек, голова у него походила на свежий лохматый стог бурьянистого сена, взъерошенного ветром, нос толстый, рыхлый, а глаза едва заметны, будто мышки в норках. Не легко понять, что на душе у этого человека. Всегда скупой на слова, сегодня он молчал больше обычного. Шумливый и насмешливый Кондрашов, сидя рядом, не выдержал и толкнул его:

— Что ты, сосед, такой серый, как ненастный день? Будто у тебя баба на сносях ходит и грозится седьмую девку подарить.

Переглянулись пересмешники (у Субботина росло шесть дочерей!), захихикали.

Субботин, как глыба, навис над маленьким Кондрашовым, собираясь обрушить на него какое-то тяжелое слово, но в приоткрытой двери десятый раз показалось розовое, как раскаленная сковорода, лицо Степы Фарафонтова, и все захохотали.

— А чего я тутока смешного сделал? — Язык у парий ворочался туго, словно у ребенка, еще не научившегося говорить. — У всякого может быть своя докука. Вчера сказали принеси заявленье — вырешим. Теперича заволокитили…

— Получше, Степка, попроси, — подзуживали из-за двери.

Фарафонтов перешагнул порог, мял клочкастую заячью шапку в руках и мямлил:

— Ну, Павел Прохорович… Правление все вообще… Отпустите меня. Одного-то можно…

— Нельзя! — с напускной суровостью потряс головой Кондрашов. — Без тебя колхоз нарушится. Ты — главная подпорка!

— Ну-у, сказа-ал… Есть мужики проворнее меня. Вон Демид Ермолаевич Субботин. На нем — вся бригада. А я что?..

— А кто будет племенному быку хвост крутить? Он, кроме тебя, никого не признает. На всех кидается. Ты хочешь, чтобы кого-нибудь рогами запорол? Такие твои зловредные замыслы?

— Без всяких замыслов… Я ведь тоже за колхозы. Понимаю.

— А сам увиливаешь. Увертыш! — продолжал Кондрашов. — Ты к Бабкиной обращался? Нет. Сразу — в правление. Надо, брат, по инстанциям.

Поднялась Катерина Савельевна, заговорила строго:

— Сразу скажу, не отпустим с фермы. И для твоей же, Степан, пользы. Да. Чтобы ты был сытым и здоровым...

— Одного-то можно… К быку найду замену…

— Куда ты рвешься? Подумай. Что будешь в городе делать? Улицы подметать? Только. Да ты с твоим… — Катерина Савельевна хотела сказать: «умишком», но вовремя поправилась: — С твоей ленью на хлеб не заработаешь. Определенно.

Фарафонтов не отступал. Никакие доводы на него не действовали. Чтобы избавиться от назойливого просителя, Шаров передал заявление Катерине Бабкиной. Обсудят на ферме.

За все это время Субботин не проронил ни слова: облокотившись на колени, уставился в пол.

Когда разговор закончился и люди стали расходиться, он поднял недобрые глаза на Кондрашова, но тот опередил:

— За целый-то час придумал сдачу на мои слова? — спросил с остренькой усмешкой. — Выкладывай.

— Ничего я не придумывал. А скажу — язык у тебя как шило. Но колет без толку.

Кондрашова. А тому не терпезадумал сосед? чем поведет речь? Герасиму Матвеевичу на часы: пора Остались вдвоем. Но Субботин по-прежнему сидел, опершись локтями о колени. Павел Прохорович и сел рядом с ним:

— Потолкуем, Диомид Ермолаевич. Что у тебя наболело?

— Решил уехать, — угрюмо ответил бригадир, не подымая глаз.

— Как Фарафонтов? «Одного-то можно отпустить…»

Шаров почувствовал, что сказал лишнее. Такими сравнениями с глуповатым парнем Субботина не проймешь. Он промолчит, не выскажет обиды, а сделает, что задумал.

— Ты, Диомид Ермолаевич, чем-то недоволен? — мягко и озабоченно заговорил Шаров. — Обиду затаил. Носишь на сердце. А ты говори прямо. В глаза. Будет лучше.

— Могу сказать. — Бригадир медленно поднял голову, будто она была свинцовой. — И ты сам, наверно, помнишь: не отпустил меня к шуряку на свадьбу.

— Только и всего?!

— Не мало. — Субботин почесал за ухом. — Мы даже не знаем молодухи. Не уважили ее. Стыд сказать, на свадьбе не погуляли. Непорядок!

Молчаливый бригадир разговорился, и это уже было хорошо. Шаров напомнил ему: летний день год кормит. Потому и не отпустил на свадьбу. В страду не до гулянок. И в прежнюю пору это понимали: летом в поле мужики работали без отдыха.

— А я хочу — с выходными, — упрямо заявил Субботин. — И чтобы отпуск был. Вот и решил.

— У тебя, Диомид Ермолаевич, полдюжины дочерей. Куда ты с ними?