Сад (переработанное)

Уже не присматриваясь ни к чему, тревожно прошелся по комнате. А если Кузьминична заметит пропажу? Сейчас войдет и укоризненно покачает маленькой головой, поседевшей полосами: «Э-э, голубчик, заворовался! А Верочка что о тебе подумает?!» Еще хуже, если при нем вернется Трофим Тимофеевич. Старик посмотрит вприщурку и гррмыхнет сердитой поговоркой: «Гость гости, а добра не уноси!» Не поставить ли на место? Нет. Надо съездить в город, в институт, где Вера сдает зачеты, и показать ей карточку: «Вот я взял… Считаю за подарок…»

Вошла Кузьминична. Кроме хлеба, принесла на блюдечке три яйца.

— Не обессудь на скудном угощении, — поклонилась, приглашая за стол. — Курчонки скупо кладутся. Корм-то ноне худой.

На столе лежали горкой телеграммы. Кузьминична отодвинула их.

— Погляди, сколько! Манька-почтальонша носить устала, аж пятки отбила! Все — сюда и сюда, а в сад — ленится.

Вася пообещал доставить телеграммы и принялся за еду. Кузьминична внесла самовар, огромный, старый, во всю грудь — медали, на боках — латки из серебряных рублевиков. Самовар пофыркивал, будто недовольный тем, что его потревожили ради одного человека. А Кузьминична, сидя против гостя, под шум пара, подымавшегося столбом до потолка рассказывала:

— Дом выстудили. Почитай, весь день двери не закрывались. Стук да стук. Все идут и идут, нашего Трофима проздравляют. У него рука вон какая сильная дакостистая, а, подумай, надавили до боли. Вот и уехал старик. Он, может, и остался бы дома, ежели бы не случилось заварухи. Вчера Сергей Макарович не пришел. Сказывают, недуги одолели мужика. Животом будто маялся. А сегодня притопал чуть свет. Даже обниматься полез. Разговаривал громко, как с глухим. В гости звал. «Теперь, говорит, все понял. Есть, говорит, чем колхозу похвалиться. Совсем было записали в отстающие, а мы развернулись. Награды получаем!» Ну, а наш не стерпел. Начал ему пенять. Все припомнил. Все мытарствия. «Вы, говорит, раньше меня в работе, — как- то он мудрено назвал ее, — по рукам и ногам вязали, а теперь пришли к моему костру погреться».

— Вот это здорово! — Вася подпрыгнул, едва не опрокинув стул, на котором сидел. — Люблю прямые речи!

— Слушай дальше, — остановила его Кузьминична плавным жестом маленькой сморщенной руки. — Председатель будто подавился, посинел, — слово не может вымолвить. А наш режет и режет. «Теперь, говорит, у вас, наверно, и брюхо с яблок не будет болеть? Пришлю, говорит, корзину из подвала…» Нашла коса на камень! Я боялась, водой придется разливать. Но Сергей Макарович утихомирился, стал уговаривать: «Ссориться нам, сват, нельзя. О детях подумай — им вместе жить».

Бабкин побагровел, забыл о еде. А словоохотливая женщина не хотела упускать возможности наговориться вдоволь:

— Трофим еще больше раскалился: «Не зовите сватом. Не хочу слышать. Нет моего согласия». Забалуев тоже не мог остановиться, закричал: «Тебя, старого хрыча…»

— Да как он посмел?! — Вася стукнул кулаком по столу.

— А ему, голубчик, горла не занимать! Оно у него медное, как на пароходе гудок! — Кузьминична дотронулась рукой до локтя парня, требуя внимания. — Так он и гаркнул: «Тебя, старого хрыча, дети не спросят. И меня не спрашивают. А я все-таки — за них. Убегом свадьбу сыграем…»

Отодвинув недопитый стакан, Вася встал. Кузьминична обиделась:

— Из-за чего же я самовар кипятила?

Но обиды у нее всегда были короче воробьиного клюва. Так и сейчас. Выйдя в переднюю проводить гостя, она снова принялась досказывать тем же ровным голосом:

— Разбежались они, как петухи после драки. Трофим — сразу в сад. И не велел никому говорить, куда схоронился. Ну, а от тебя, голубчик, утаивать грешно. Ты нашу Верочку — ну, как бы тебе сказать? — все равно, что с того света вывел. Я, когда в город ездила, в церкви поставила свечку Миколе-батюшке. Верочка корила меня всякими словами. А ты не обижайся. За твое здоровье!

— Здоровья у меня хватит. Без всяких свечек.

Вспомнив о телеграммах, Вася вернулся в комнату, положил их в карман и, торопливо простившись с Кузьминичной, выбежал из дома.

2

Дрова в печурке давно сгорели. Угли покрылись золой. Плита, остывая, из багровой снова превратилась в черную. На столе чадила маленькая лампа без стекла. На низких табуретках сидели два старика. Оба в очках. Один чинил полушубок, другой подшивал валенок. Когда они, отрываясь от работы, поднимали головы, крошечный лепесток огня колыхался от их дыхания… Разговаривали об охоте.

— Ты. скажи, Трофим, она, эта поганая гагара, которая с черными ушами, заговоренная, что ли? — спросил Алексеич. — Не веришь в заговоры? А я верю. Слово, по моему разумению, большую силу имеет. На фактах докажу. Вот эта гагара проклятая. Бес толкнул ее мне на глаза. Я соблазнился, сам не знаю чем, — в ней, вонючей твари, ни жиру, ни мяса — одни кости да красивое перо. Начал палить в нее. А уж я ли не приучился к меткости! Сам знаешь, служил в сибирском стрелковом полку. В первейшем! Выстрелил раз — гагара нырнула как ни в чем не бывало. Выстрелил два. Опять нырнула.

— Она успевает, пока дробь летит.