Сады

Я сижу за линотипом. На тенакле лежит оригинал статьи знакомого мне автора, профессора-экономиста. Я набираю строку за строкой, абзац за абзацем — речь идёт об экономической реформе на металлургических заводах, — но думаю о своём.

Гудит цех. Пары расплавленного металла струятся зыбким маревом.

«Вот тебе и урок, старина, — думаю я, с трудом выщёлкивая строку. — Видно, что-то недопонял ты в этом человеке. Николаю доверяют важные дела. Значит, он стоит того. Нет пророка в своём отечестве, он прав. Мальчишка остаётся у нас. Обстоятельства, обстоятельства... Молодым надо помогать, мостить им дорогу, открывать горизонты. Клавдия настаивает — иди на пенсию. Но я же ещё, чёрт побери...»

Директор типографии Марченко сказал, когда я поделился с ним своими мыслями:

— Видно, в самом деле, пора, Анатолий Андреевич. Я, между прочим, давно собирался...

— Что собирался? — спросил я холодея.

— Поговорить по душам. Не трудно ли тебе?

Я оцепенел. Значит, они тоже думают об этом.

— Мне казалось, что я ещё... — пробормотал я.

Марченко вышел из-за стола и нервно прошёлся по кабинету. Видно, волновался и он.

— Никто тебя не гонит, Анатолий Андреевич. Пойми нас. По-человечески. После события на острове...

— Но я сделал девятьсот строк за два пятнадцать. После события на острове. Ты сам премировал меня. В чём же дело?

— Года, видать, — сказал Марченко.

Ему позвонили. Я ушёл в цех и сел за линотип. На тенакле лежал оригинал статьи знакомого автора, профессора.

Буквы прыгают перед глазами, я с усилием вчитываюсь, с трудом постигаю смысл фразы, делаю ошибки, выбрасываю строчки, снова возвращаюсь к тексту. Глаза слезятся, словно пары металла не отсасываются чёрным раструбом мощного вентилятора, а окутывают меня, проникая во все поры тела и ослепляя.

На этот раз — ни рекорда, ни даже пристойной работы.

О чём-то, видно, прослышал и начальник цеха Романюк, который довольно бодро окликнул меня, когда я направился в корректорскую.

— Зятёк у тебя, выходит, на уровне, Анатолий Андреевич. За границу посылают. Не то что мы с тобой, старые шпоны. Помню в «Синей блузе» мы певали: «Приходите вереницей ССР наш признавать — без него не прокормиться, без него вам погибать». То было детство. Давно уже не приходится никого звать — «приходите вереницей». Сами идут, потому что — нужно. Он у тебя толковый.

— Я тоже так считаю, — ответил я.

— Лида с ним едет? На год? А внука на кого? Старикам у нас почёт. Видно, тебе со старухой придётся исполнять... почётную должность.

— Клавдия — ни в какую.

Моя жена на этот раз выказала характер. Когда Лида без обиняков поставила вопрос о сыне, бабушка поклялась, что работу не оставит.

— По возможности помогу, — сказала она твёрдо, — но кассу не закрою, в няньки не пойду. Отцу пора на пенсию, договаривайтесь. Для сада время находит, найдёт и для внука. Молодым надо помогать...

Твёрдость Клавдии поразила меня. Удивительно непостоянный народ эти женщины!

— Так как же будет, папочка? — спросила Лида.

— Посмотрим, — уклончиво ответил я.

— Но время не ждёт. Документы уже оформляются. Короче говоря, мы оставляем ребёнка. Нам нельзя мешать, — решительно и даже чуть раздражённо заявила Лида. Потом, почти умоляюще произнесла: — Всего на год...

Я промолчал. Конечно, эгоистичны все дети. Но Лида... Куда девались её скромность, ласковость? Обычно она трогательно заботилась о нас, родителях. Когда случилась беда на острове, она не отходила от моей постели, помогая матери, забыла о муже и сыне.

Теперь я не узнавал её. Так, вероятно, шумно расправляет крылья только что оперившийся птенец, чтобы, ощутив стремительность полёта, тут же забыть о гнезде, согревавшем его, и о тех, кто совал в его жёлтый ротик разных там букашек, комашек и всякую иную живность.

— Собственно, Клавдии пенсион ещё не вышел, — согласился Романюк. — Наверно, тебе.

— Да вы что, сговорились? — вскипел я. — Только что Марченко, теперь — ты...

— Обстоятельства, Анатолий Андреевич.

Но я уже не помнил себя.

— Какие обстоятельства? Что придумали? Слишком дорогая я для них нянька. А если вы собрались, ты слышишь, Романюк, если вы собрались избавиться от меня, так это ещё посмотрим. Нет такого права, чтобы старого кадрового рабочего, да ещё участника...

Тут я зашатался. Романюк вовремя подставил стул. Я тотчас же очнулся. Романюк стоял подле меня со стаканом воды в руке. Вокруг собрались наборщики, метранпажи.

— Разойдитесь, товарищи, — сказал Романюк, — побольше надо воздуха. Ничего не случилось, человек понервничал. Сейчас приедет «скорая».

— Зачем «скорая»? — спросил я.

— В больницу тебя отвезёт. Или домой.

— С ума сошёл. Никуда не поеду. На моём тенакле статья профессора.

— Закончат без тебя.

— Сам закончу. Рады меня на пенсию сбагрить. Думаете, не знаю, что сговорились? Кому моё место нужно? Что-то не вижу подходящей замены.

Позже я со стыдом вспоминал эти свои речи. Но тогда...

— Пойдём в красный уголок, посидишь и успокоишься. Потом поговорим, — ласково сказал Романюк. — Не надо нервничать.

Я был взбешён его кротостью, но взял себя в руки.