Сады

Марудов запел. На полный голос. Песенку о любимом городе, которую сам придумал. За спиной комдива уже толпились любопытные — солдаты, офицеры. Баритон, упругий и густой, звучал в комнате, пахнущей сыромятной кожей и слежавшимся сукном. Никто не знал, что в эту минуту рождается солист армейского ансамбля песни и пляски, любимец солдат, будущий заслуженный артист республики.

Когда он кончил, комдив спросил:

— Почему же молчали до сих пор? Голоса вашего слышно не было.

За спиной засмеялись.

— Ого! На батарее голос его очень даже слышен.

— Особливо, когда огонь ведём.

— Таким словом противника кроет — страсть!

— Тихо, — приказал полковник. — Разговор серьёзный. А вы тут смешки устроили. Талант!

Марудов смутился и замотал головой. Никакой он не талант. Просто в груди птах живёт. Мать в детстве тоже приметила, обещала гармошку купить, но так и не собралась: отчим был злой, пьющий, в деревне они жили, в Башкирии. Ушёл парень из семьи в город, там сестрёнка замужняя жила. Устроился на завод, стал литейщиком. Тоже сочинял и пел. Белые стихи пел. Но мешали литейные запахи. Как наглотается гари да копоти, так голос «садится». Сам чувствовал и понимал: для голоса свежий воздух нужен. Только в армии, ещё до войны, расправился голосище.

Вскоре старшина Марудов заботами полковника очутился в ансамбле. Там и подстерегла его любовь. Молодость есть молодость. А девчонка была вызывающе красивая. Бывшая студентка стала вагонной проводницей в поезде. Пока стояли в ближнем тылу, всё и случилось. Стал Марудов частым гостем в добротном пятистеннике, где жила Зина. Приходил, как водится, не с пустыми руками, хозяйка картошки отварит, да ещё и самогону выставит. Оставались молодые часто вдвоём. Про свадьбу договорились, хотя война рядышком и в любой миг могли поднять солиста по тревоге.

Однажды она повела его в сарай, где дрова, и там за сырыми полешками он увидел чемоданы. Они стояли большой горкой, аккуратно сложенные, разноцветные, полные добра. Он спросил её, что это за чемоданы и зачем показывает. Она объяснила, что это её приданое, что она сама хлопочет об их будущем и на первое время после войны им хватит, чтобы обжиться. «Откуда они?», — спросил он, не слыша собственных слов. — «Эвакуированные дарят». — «Врёшь, — сказал он. — Не дарят они тебе, а воруешь». — «А хоть бы и так, что с того? Я сирота. Могу позаботиться о себе? Ты не сердись. Всё это твоё».

Он стоял в холодном сарае, и сердце его леденело. Он мог убить её в эту минуту, благо топор, которым он часто рубил дрова, лежал подле. Он вышел ошалелый от горя и одиночества, пошёл в штаб и рассказал обо всём. Его судьбой занялась прокуратура. Молодому следователю красавица-проводница заявила, что таскала чемоданы... по его, старшины, наущению. Марудов не верил своим ушам. Следователь же по неопытности сперва было сочувственно отнёсся к Зине, сопровождавшей свои показания обильными слезами.

...Артист и генерал вспоминали, а я сидел развесив уши и думал о том, как порой странно распоряжается жизнь человеческими судьбами.

Над старшиной сгущались тучи. Валентин Яковлевич, выслушав бесхитростный рассказ своего певца, позвонил кому следует, попросил глубже вникнуть в судьбу голосистого старшины. Компетентные люди быстро разобрались в этом сомнительном «деле».

Старшина Марудов был полностью оправдан, и теперь он имеет счастливую возможность поднять бокал, или «хильнуть», как он выразился, за здоровье Валентина Яковлевича.

Когда архангел отлетел, торопясь на спектакль, и мы остались одни, я сказал:

— Умеете вы за правду встать, ничего не скажешь...

— Это каждый уметь должен, — строго сказал генерал. — А за меня, думаете, не вставали? Когда в памяти что-то подобное живёт, тогда и стареть — не столь уж грустное занятие. Одно дело — непримиримость к злу. Другое же — руку протянуть в беде, кому веришь.

...Возвращался я в свою хижину поздно вечером. По-прежнему густо тянуло матиолой, одуряюще пахло табаком. Ветерок покачивал лампы на столбах — и деревья, строения, травы, небо тоже покачивались.

Сон не шёл. Топчан поскрипывал подо мной, когда я ворочался. Слова генерала взволновали меня... А что я успел? Кому что доброго сделал? Никого не направил на путь, никого не выручил. Набирал всю жизнь свинцовые слова.

А может, они, эти свинцовые слова, и делали своё дело, звали людей к большой цели?

ЗАГРАНИЦА

1

Мой зять уезжает в командировку. За границу.

Прощай, кактусы, прощай, опергруппа, в которой прижился Николай, прощай, ударная стройка, — командировка длительная.

Признаться, для меня это неожиданность: слишком домашним и очень рядовым казался мне Николай. А вышло так, что кто-то в Главке заприметил его, оценил деловые качества и рекомендовал, выдвинул.

— В общем, в путь-дорожку дальнюю, — завершил он своё сообщение. — Лида едет со мной, детей не брать.

Он по-прежнему сосал сигарету, забыв о том, что тёща рядом: он уже не считался с тёщиными установлениями и жил среди Форсайтов. Он так и сказал: «Едем к Форсайтам в гости».