Сага о Форсайтах

Будучи настолько уверен в том, что Джун действительно его дитя, насколько мужчина может быть в этом уверен, Джолион часто спрашивал себя, откуда у нее такие золотисто-рыжие волосы (теперь приобретшие особый оттенок благодаря вкраплениям седины), такое прямое одухотворенное лицо, столь непохожее на его собственное (закрытое, заостренное), и такая маленькая легкая фигурка (ведь он сам, как и большинство Форсайтов, высокий). Размышляя о происхождении видов, Джолион задумывался, не проявилась ли в Джун датская или кельтская кровь. Скорее кельтская, если принять во внимание ее взрывной темперамент, а также любовь ко всяким головным повязкам и балахоноподобным одеяниям. Не было бы преувеличением сказать, что свою дочь Джолион предпочитал всей ее эпохе, пусть даже юной и свежей. Только вот если бы Джун поменьше интересовалась его зубами – «естественными симптомами», которые он отчасти сохранил! Ее дантист сразу же обнаружил у Джолиона «чистую культуру золотистого стафилококка» (способную, разумеется, вызывать нарывы) и потому хотел вырвать все зубы и поставить вместо них два ряда новеньких неестественных «симптомов». Натура Джолиона, от рождения стойкая, возмутилась, и вечером в студии он изложил свои возражения: ни от каких нарывов он никогда не страдал и благополучно доживет свой век с собственными зубами. Ну конечно, признала Джун, он доживет свой век с ними, если их не вырвет! Но если бы зубов у него было больше, сердце работало бы лучше, а значит, и век мог бы быть более долгим. Отцовское упорство в этом вопросе выражало, как ей казалось, его общую позицию: он просто лег, вместо того чтобы бороться. Когда он наконец пойдет к врачу, который вылечил Пола Поста? Джолион виновато заявил, что он вовсе не собирается никуда идти. Это признание крайне раздосадовало Джун. Пондридж, дескать, такой замечательный человек и терпит такую нужду, пытаясь добиться признания своих теорий! А отец ее сейчас продемонстрировал равнодушие и косность: именно они и вредят его здоровью. Как хорошо было бы для них обоих, если бы он все-таки пошел!

– Мне кажется, – сказал Джолион, – ты пытаешься убить двух зайцев.

– Не убить, а вылечить! – вскричала Джун.

– Дорогая, это одно и то же.

Джун запротестовала: несправедливо критиковать то, чего не пробовал. Но Джолион опасался, что если попробует, то уже ничего критиковать не сможет.

– Папа! Ты безнадежен.

– То-то и оно, – сказал Джолион, – причем предпочитаю оставаться безнадежным как можно дольше. Незачем, дочка, будить лихо, пока оно тихо.

– Ты не даешь современной медицине ни единого шанса! – воскликнула Джун. – Ты даже не представляешь себе, насколько Пондридж предан своему делу! Для него наука превыше всего.

– Как для мистера Пола Поста искусство? – ответил Джолион, попыхивая слабой сигареткой (это было единственное излишество, которое он себе позволял). – Искусство ради Искусства, Наука ради Науки… Знаю я этих господ с их эгоцентрическим энтузиазмом. Они расчленят человека и глазом не моргнут. Джун, я в достаточной мере Форсайт, чтобы не даваться им в руки.

– Папа, знал бы ты, как старомодно звучат твои слова! В наше время нельзя позволять себе быть нерешительным.

– Боюсь, – улыбнулся Джолион, – что решительность – единственный «естественный симптом», которым мистеру Пондриджу не пришлось бы меня снабжать. Мы, моя дорогая, рождаемся либо отчаянными, либо умеренными, хотя сейчас, ты уж извини, каждый второй из тех, кто считает себя отчаянным, на самом деле очень умерен. Я держусь настолько хорошо, насколько можно ожидать в моем положении. Пусть все так и остается.

Джун замолчала: она уже имела возможность убедиться в том, насколько непобедимо милое упрямство ее отца, когда дело касается его свободы действий.

Считая дочь не слишком осмотрительной, Джолион сам себе удивился, когда зачем-то все же рассказал ей, почему Ирэн увезла Джона в Испанию. После того как Джун осмыслила признание, разгорелась дискуссия, позволившая отцу понять всю глубину различия между активным темпераментом дочери и пассивным темпераментом жены. Он даже заметил, что еще не совсем изгладились последствия борьбы за Филипа Босини, которая развернулась поколение назад и в которой пассивный принцип столь поразительным образом восторжествовал над активным. По мнению Джун, скрывать от Джона прошлое родителей было глупо и даже трусливо. «Чистый оппортунизм», – так она сказала.

– Но ведь на оппортунизме, – мягко возразил Джолион, – и строится реальная жизнь, моя дорогая.

– О! – вскричала Джун. – Уж кто-кто, а ты, папа, не можешь всерьез оправдывать ее молчание! Будь твоя воля, ты бы уже все рассказал.

– Может, и рассказал бы, но только для того, чтобы он не узнал от других людей: это рано или поздно произойдет, и будет хуже.

– Так чего же ты не объяснишь? Опять не хочешь будить лихо?

– Дорогая, – ответил Джолион, – я никогда не пойду против интуиции Ирэн. Она его мать.

– А ты отец! – воскликнула Джун.

– Что такое чутье мужчины против материнского инстинкта?

– По-моему, ты поступаешь безвольно.

– Возможно, – сказал Джолион, – возможно.