Сага о Форсайтах

Снова зажужжала муха, принеся в комнату жар, гуд и аромат лета – да, аромат: спелых фруктов, сухих трав, сочной зелени кустарников, ванильного дыхания коров. И где-то в саду, окруженный этими ароматами, Джон читал письмо: переворачивал и теребил страницы, охваченный горем, горем и недоумением, и сердце его рвалось! Эта мысль причинила Джолиону острую боль. У парня такая нежная душа, он чувствителен до мозга костей и к тому же совестлив – как все чертовски несправедливо! Джолион вспомнил слова, сказанные ему однажды Ирэн: «Никогда еще не рождалось на свет существо, более любящее и более достойное любви, чем Джон». Бедный малыш! Его мир вылетел в трубу – за один летний день! Юность так тяжело все переносит!

Волнуемый и мучимый картиной страдающей юности, Джолион встал и подошел к окну. Сына нигде не было видно. Если ему можно как-то помочь, то нужно это сделать, и Джолион вышел в сад. Пересек заросли кустарника, заглянул в огород – Джона нигде не было! Может, он укрылся среди спеющих персиков и абрикосов? Тоже нет. Минуя темные спиралевидные кипарисы, Джолион вышел на луг. Куда же мальчик делся? Прячется в рощице – своих старых охотничьих угодьях? Скошенное сено лежало рядами. Завтра его должны были собрать в стога, а послезавтра убрать, если дождь не пойдет. Когда Джон был маленьким, они часто переходили через этот луг вдвоем, держась за руки. Эх, золотая пора! Она заканчивается прежде, чем ребенку исполнится десять лет.

Джолион вышел к пруду. Над блестящей поверхностью, заросшей камышом, роились мухи и мошкара. За прудом начиналась роща – прохладная, пахнущая лиственницей. И здесь Джона не было! Джолион позвал. Никто не ответил! Обеспокоенный, он сел на бревно, позабыв о собственных физических ощущениях. Нельзя было отпускать мальчика с этим письмом, нужно было наблюдать за ним с самого начала! Не на шутку встревоженный, Джолион встал и направился к дому. На дворе фермы остановился, позвал еще раз и заглянул в темный коровник. Здесь, защищенные от мух, в прохладе, в запахе ванили и аммиака тихо жевали свою жвачку три олдернейские коровы. Их уже подоили, и теперь они ждали вечернего выгона на нижнее поле. Одна повернула ленивую голову и скосила блестящий глаз. С серой нижней губы свисала слюна. Джолион, чьи нервы были возбуждены, видел все это со страстной остротой. Он видел то, что обожал и пытался перенести на бумагу, – чудо тени, света и цвета. Не зря легенда поместила новорожденного Христа именно в хлев. Ничто так не пробуждает благочестивые чувства, как глаза и лунно-белые рога жующей коровы в теплой полутьме! Джолион позвал опять и опять не получил ответа! Торопливо выйдя из рощицы и снова миновав пруд, он стал подниматься на холм. Ему вдруг подумалось, какая странная ирония судьбы, если Джон пришел расхлебывать горе своего открытия в ту самую рощу, где его мать и Босини однажды осмелились признать свою любовь, а он сам, Джолион, сидя на пеньке воскресным утром по возращении из Парижа, окончательно понял, насколько много значит для него Ирэн. Да, подходящее место для того, чтобы сдернуть пелену с глаз ее сына!.. Однако Джона там не оказалось. Куда же он пропал? Нужно непременно отыскать беднягу!

Выглянуло солнце, еще острее явив чувствам Джолиона прелесть гаснущего дня: высоких деревьев, чьи тени становились все длиннее, голубого неба и белых облаков, ароматного сена, воркующих голубей, цветов на высоких стеблях. Джолион вошел в розарий, и в этом внезапном проблеске света красота роз показалась ему неземной. У куста с темно-красными цветами стояла Ирэн, читая письмо. «Роза, испанка…»[84] – чудесные слова! Здесь она решила, что Джон должен все знать! И вот Джон все узнал. Не было ли ее решение ошибкой? Джолион наклонился и понюхал цветок: лепестки коснулись его носа и дрожащих губ. Ничто не может быть нежнее, чем бархат розового лепестка, кроме ее шеи – шеи Ирэн! Джолион пересек лужайку и поднялся к дубу. Солнце внезапно ушло за дом, и теперь только на верхних ветках листва еще блестела, а внизу сгустилась прохладная тень – благословение для Джолиона, страдавшего от жары. Он постоял с минуту, держась одной рукой за веревку качелей… Джолли, Холли… Джон! Вдруг ему стало совсем нехорошо, ужасно, смертельно. «Я перетрудился. Я все-таки перетрудился!» Спотыкаясь, он подошел к дому, еле-еле поднялся по ступеням, тяжело прислонился к стене и стал судорожно глотать воздух. Его лицо утонуло в жимолости, которую они с таким трудом растили, чтобы она подслащивала воздух, проникающий в комнаты. Сейчас эта сладость смешивалась с ужасной болью. «Любовь моя! – подумал Джолион. – Мальчик мой!» С огромным трудом он дошел до застекленной двери и, переступив порог, упал в кресло старого Джолиона. Там лежала оставленная книга с вложенным в нее карандашом. Джолион нацарапал на открытой странице слово… Рука упала… Так вот как оно происходит? Это ведь оно?

Грудь мучительно сжалась, и наступила темнота…

III

Ирэн!