Сага о Форсайтах

Обойдя изголовье кровати, она вернулась в свою комнату. Джон, забившись в угол, свернулся в подобие клубка, как еж. Наверное, он пролежал в таком положении минут двадцать, а потом его поднял вопль, доносившийся снизу, с террасы. Он испуганно вскочил и вновь услышал крик: «Джон!» Это кричала мама! Быстро спустившись по лестнице, он вбежал через пустую столовую в кабинет. Мама стояла на коленях возле старого кресла, а отец сидел, откинувшись, совершенно белый. Голова была опущена на грудь, одна рука с зажатым в ней карандашом покоилась на раскрытой книге. Джон никогда не видел ничего столь же странно неподвижного. Мать посмотрела на него безумными глазами и сказала:

– Джон! Он умер… Умер!

Джон тоже упал на колени и, вытянувшись над ручкой кресла, на которой недавно сидел, дотронулся губами до отцовского лба. Лоб был ледяной! Как можно… Как мог папа умереть, если только час назад… Мать обнимала его колени, касалась их грудью. Джон услышал, как она прошептала:

– Почему… почему я не была с ним?

Потом он увидел слово «Ирэн», неверной рукой нацарапанное на открытой странице, и тоже разрыдался. Он встретился со смертью впервые, и ее невыразимая недвижность затмила для него все остальное. Жизнь, любовь, радость, тревоги и горести, движение, свет, красота – только начало этой ужасной белой неподвижности. Она наложила на окружающее чудовищный отпечаток: внезапно все стало маленьким, тщетным, быстротечным.

Наконец Джон взял себя в руки, встал сам и поднял мать.

– Мама! Не плачь, мама!

Через несколько часов, когда все необходимое было сделано и она прилегла отдохнуть, Джон остался с отцом наедине: тот лежал на кровати, накрытый белой простыней. Джон долго стоял и смотрел на лицо, которое никогда не бывало злым – всегда насмешливым и в то же время добродушным. «Быть добрым и твердо стоять на ногах – больше ничего не нужно», – сказал отец однажды. Как замечательно папины поступки соответствовали его философии! Теперь Джон понял: отец давно знал, что в любую минуту с ним может случиться то, что случилось сейчас, – знал и молчал. Джон смотрел на него с ужасом, восхищением и страстной почтительностью. Носить в себе такое знание, чтобы пощадить родных! При взгляде на это лицо собственная беда казалась Джону маленькой. Слово, нацарапанное на той странице! Прощальное слово! Теперь у матери не осталось никого, кроме него, Джона! Он склонился над мертвым лицом: оно совсем не изменилось и в то же время изменилось до неузнаваемости. Однажды отец сказал, что не верит, будто после смерти наше сознание продолжает жить. Он только допускал, что оно существует до тех пор, пока не достигнет естественного возрастного предела: к примеру, если тело погибло вследствие несчастного случая или тяжелой скоротечной болезни, сознание, вероятно, доживает до того состояния, до которого человек дожил бы при естественном ходе вещей, и тогда оно угасает само собой. Джона поразила странная мысль: когда сердце вот так внезапно останавливается – это не может не быть против Природы! Так, может, отцовское сознание все еще витает здесь, в комнате? Над кроватью висел портрет папиного отца. Может, и сознание деда до сих пор живо? А брата – единокровного брата, который умер в Трансваале? Возможно ли, чтобы они все трое собрались сейчас здесь?

Поцеловав умершего в лоб, Джон тихо вышел и поднялся к себе. Дверь между его комнатой и комнатой матери была приоткрыта. Очевидно, мама приходила и все подготовила для него: принесла печенья и теплого молока, подобрала с полу письмо. Он стал есть и пить, глядя, как догорает день. Смотреть в будущее он не пытался: просто сидел, уставившись в окно, за которым темнели дубовые ветви, и чувствовал себя так, будто жизнь остановилась. Ночью, поворачиваясь с боку на бок в тревожном сне, Джон увидел возле своей кровати неподвижную белую фигуру и испуганно сел. Материнский голос произнес:

– Это всего лишь я, дорогой.

Она ласково надавила ему ладонью на лоб, чтобы он снова лег, и ее белая фигура исчезла. Один! Джон снова провалился в тяжелый сон, и ему приснилось, что имя матери вползает на его постель.

IV

Сомс рефлексирует

Объявление в «Таймс» о смерти своего двоюродного брата Джолиона Сомс воспринял легко. Вот, значит, и нет больше этого малого! В жизни двух кузенов не было такой поры, когда бы их связывала родственная любовь. Давным-давно сердце Сомса горело ненавистью, но и это быстрокровное чувство давно утекло, а рецидивов он себе не позволял. Тем не менее, в этой ранней смерти ему виделось поэтическое возмездие. Двадцать лет парень наслаждался жизнью с его женой в его доме, и вот теперь умер! В некрологе, напечатанном чуть позднее, покойному, как показалось Сомсу, чересчур польстили, назвав его «преданным своему делу художником, чьи работы, радующие глаз, по праву можно назвать ярчайшими образцами поздневикторианской акварели». Почти механически предпочитая Моула, Морпина и Кэзуэлла Бэя, Сомс всегда откровенно фыркал, наталкиваясь на работы кузена. Он хрустко перевернул страницу.