Сага о Форсайтах

Мелодия умерла, заиграла снова и снова умерла, а Сомс все сидел в тени, сам не зная, чего ждет. Сигарета Флер вылетела в окно и упала на траву. Сомс проследил за тем, как дотлевает окурок, сам себя сжигая. Луна, высвободившись, поднялась над тополями и теперь заливала сад потусторонним светом – не дающим утешения, загадочным, сдержанным, как красота той женщины, которая никогда не любила Сомса. Немезии и левкои облачились в одежды, сшитые из пятен чего-то неземного. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна! Если бы можно было вложить счастье в облигации внутреннего займа и застраховать от обесценивания! Окно гостиной погасло. Все стихло и погрузилось в темноту. Значит, Флер поднялась к себе? Сомс встал, подкрался на цыпочках и заглянул внутрь. Кажется, да! Он вошел. Веранда не пропускала в гостиную лунный свет, поэтому в первые секунды удалось разглядеть лишь чернеющие очертания мебели. Сомс стал ощупью пробираться к дальнему окну, чтобы закрыть раму, и вдруг, споткнувшись о стул, услышал испуганный вдох. Так вот где была Флер! Она лежала, как сломанная, свернувшись клубком в углу дивана! Рука Сомса застыла в воздухе. Хотела ли дочь утешения от него? Он замер, глядя на этот комок смятых кружев, спутанных волос и грациозной юности, которая пыталась зарыться куда-нибудь, чтобы спрятаться от своего горя. Разве можно оставить ее в таком состоянии? Сомс все-таки дотронулся до головы Флер и произнес: «Ну не надо, дорогая, иди лучше поспи. Я как-нибудь это улажу». Какая глупость! Хотя что еще ему оставалось сказать?

IX

Под сенью дуба

Когда посетитель ушел, мать и сын некоторое время стояли молча. Потом Джон вдруг сказал: «Мне следовало его проводить». Однако Сомс уже шел по аллее, и молодой человек поднялся в отцовскую мастерскую, недостаточно себе доверяя, чтобы остаться с матерью. Он видел ее лицо, когда к ней приблизился мужчина, чьей женой она когда-то была. Это скрепило решение, которое зрело у Джона после вчерашнего вечернего разговора в его комнате. Последний правдивый штрих завершил картину, и стало ясно: женитьба на Флер была бы пощечиной матери и предательством умершего отца. Ничего хорошего из этого выйти не могло! Джон обладал самой незлобивой из всех человеческих натур, и в этот тяжелый час он думал о родителях без обиды. К своему возрасту он удивительным образом успел развить в себе способность смотреть на вещи, пропорционально соотнося их друг с другом. И Флер, и даже его матери сейчас было хуже, чем ему. Тому, кто отказывается, не так тяжело, как тому, от кого отказываются, или тому, ради кого любимый человек чем-то жертвует. Он не должен и не будет носить в себе злобу! Стоя у окна и глядя на запоздалое солнце, Джон опять увидел мир таким, каким он неожиданно представился ему прошлой ночью: море на море, страна на стране, миллионы и миллионы людей, у каждого из которых своя жизнь: свои способности, радости, печали и страдания. Каждому приходится от чего-то отказываться, каждый сам борется за свое существование. Да, он, Джон, охотно отдал бы все остальное за то единственное, чего не может иметь. Тем не менее глупо было бы думать, будто в таком огромном мире его чувства что-то значат, и нельзя вести себя, как плакса или как хам. Он представлял себе людей, у которых нет ничего: миллионы тех, кто потерял на войне жизнь, миллионы тех, кто потерял на войне почти все, кроме жизни, голодных детей, о которых он читал, заключенных, искалеченных и прочих несчастных. Легче не стало. Если ты остался без еды, какое тебе утешение в том, что многие другие тоже лягут спать с пустым желудком? И все же мысли о большом мире, о котором Джон ничего не знал, позволяли ему отвлечься. Нужно было бежать туда. Нельзя жить здесь, в окружении уютных стен, где все хорошо и удобно, но нечего делать, кроме как думать о том, что не состоялось. Вернуться в Уонсдон, к воспоминаниям о Флер, Джон тоже не мог. Вернувшись туда или оставшись здесь, он, конечно, иногда видел бы ее – а настолько он себе не доверял. Чтобы предотвратить встречи, неизбежные, пока они оба живут в окрестностях Лондона, ему следовало ухать подальше и поскорее. При всей любви к матери Джон хотел бы отправиться в путь один, но он чувствовал, что это будет жестоко, и потому принял отчаянное решение предложить ей совместное путешествие в Италию. Два часа в овеянной грустью комнате он собирался с духом. Потом торжественно оделся к ужину.

Мать сошла в столовую такая же серьезная и печальная. Ужинали долго, хотя почти ничего не съели. Обсуждали каталог отцовской выставки, назначенной на октябрь. За исключением некоторых бумажных мелочей, все было готово.

После ужина мать накинула плащ, и они вышли в сад. Немного прошлись, немного поговорили, а в конце молча остановились под дубом. «Если выдать хоть что-нибудь, то рискуешь выдать все», – подумал Джон и, руководствуясь этим опасением, непринужденно взял мать под руку.

– Поедем в Италию, мама.

Ирэн сжала его локоть и ответила – тоже непринужденно: