Саломея. Стихотворения. Афоризмы

Где страдание, там святая земля. Когда-нибудь человечество поймет, что это значит. До той поры оно не знает жизни. Робби и существа ему подобные могут это понять. Когда меня меж двух полицейских вели из тюрьмы в суд, в длинном коридоре ждал Робби, и, к удивлению большой толпы, которая смолкла перед его милым, трогательным поступком, он просто и серьезно снял шляпу передо мной, когда я в наручнях, со склоненной головой, прошел мимо него.

За более ничтожные заслуги люди попадали в царство небесное. Одушевленные таким чувством, исполненные такой любви, святые становились на колени перед нищими, чтобы омыть им ноги, наклонялись, чтобы поцеловать прокаженного в лицо.

Я никогда не проронил Робби ни слова об этом. До сего часа я не знаю даже, видел ли он, что вообще я заметил его поступок. За это нельзя воздавать обычных благодарностей обычными словами.

В сокровищнице своего сердца сберегаю я эту благодарность. Пусть покоится она там, как тайный долг, который я, к моей радости, никогда, вероятно, не отдам. Она забальзамирована и сохраняет свой милый облик благодаря мирре и нарду долгих слез.

Когда ум казался мне ничтожным, философия – бесплодной, когда слова и фразы тех, кто хотел меня утешить, были для меня как прах и пепел в устах их, тогда воспоминание об этом маленьком, кротком и немом акте любви вскрывало во мне все родники страдания, превращало в розы тернии пустынь, выводило меня из горькой тоски изгнания и одиночества и мирило с израненной, разбитой, великой Мировой Душой.

Те, кто в состоянии видеть не только как прекрасен был поступок Робби, но и почему он для меня имел и всегда будет иметь такое значение, те, может быть, поймут, как, с какими мыслями могли бы они подойти ко мне.

* * *

…Первое творение, которое выпускает в свет молодой человек в расцвете лет, должно бы быть, как весенний цветок, как боярышник на лужайках Оксфорда или как первоцвет на полях Кумнера. Оно не должно отягощаться никакой ужасной, возмутительной трагедией, никакими ужасными, возмутительными поруганиями. Если бы я когда-нибудь вздумал воспользоваться своим именем, чтобы им доставить славу своей книге, это было бы большим художественным заблуждением. Это придало бы моему произведению ложное освещение, а освещение в современном искусстве значит много.

Современная жизнь состоит из сложности и относительности. Это ее отличительные признаки. Чтобы передать сложность, нам нужна среда – ее нежные оттенки, освещения, намеки, особенные перспективы; для относительности нужен фон. Поэтому скульптура – изобразительное искусство не более, чем музыка и поэзия, которая была и всегда будет изобразительным искусством par excellence.

…Каждую четверть года Робби посылает мне обзор литературных новостей. Нельзя представить себе ничего восхитительнее его писем, составленных так остроумно и искусно, набросанных так легко. Это – письма в настоящем смысле: беседа с глазу на глаз; в них – все преимущества французских causeries: в его тонкой манере поклоняться мне, он обращается то к моей проницательности, то к моему юмору, то к моему прирожденному вкусу к красоте и культуре, и на тысячу ладов напоминает мне, что многие ценили меня как arbiter elagantiarum[1], как авторитет в вопросах художественного стиля, и многие даже как высший авторитет. Таким образом он выказывает наряду с сердечным тактом и такт литературный. Его письма были как бы звеном между мной и чудным нереальным миром Искусства, в котором я когда-то был царем и остался бы им, если бы не дал завлечь себя в грубый, несовершенный мир страстей, где вкус неразборчив, а желание безгранично.

Но, несмотря на все чувство благодарности, меня, конечно, поймут или, по крайней мере, сумеют представить себе, что просто как психологический курьез мне интересней было бы услышать какие-нибудь подробности о N…, чем узнавать, что Альфред Аустейп собирается выпустить том стихов, или что… театральные критики пишут в Daily Chronicle, или что миссис Мейнель прославляется новой сивиллой стиля стараниями одного лица, которое не в состоянии даже восторженно хвалить кого-нибудь, не заикаясь…

* * *

Иные жалкие создания, брошенные в тюрьму и лишенные красоты здешнего мира, могут, по крайней мере, не слишком бояться коварнейших силков и горчайших стрел этого мира. Они могут укрыться во тьме своей камеры и сделать из своего позора нечто подобное неприкосновенному святилищу. Свет удовлетворен, свет идет дальше своей дорогой; а им представляют преспокойно страдать.

Не так было со мной.

Страдание, одно за другим, искало меня, стучась в двери моей тюрьмы. И настежь растворили перед страданием ворота, и впустили его. Друзьям моим совсем, или почти совсем, не дозволялось меня навещать. Но враги мои во всякое время, когда бы ни пожелали, имели ко мне доступ.

Оба раза, когда пришлось мне являться в Конкурсный Суд, и затем еще два раза, когда меня открыто перевозили из одной тюрьмы в другую, при обстановке невыразимо унизительной, я был отдан любопытству и издевательству толпы.