Салтыков. Семи царей слуга

— А ведь он, мерзавец, знает об этом. Я это меж строк вижу. Экий страдатель. — Она с брезгливостью оттолкнула от себя прошение. — И от меня не дождется слова, коли так. Напишите ему от Конференции рескрипт, что-де весьма цените засранца и отпускать его никак не намерены. По всему видно, до похвал охоч, потешьте ему душеньку, похвалите. Но ради бога, не умаливайте. Не отпускаем, и все. Да выговорите Бутурлину, чтоб впредь он подобные прошения мне не слал. Тоже мне, главнокомандующий. И предупредите его, раз не смог устроить сатисфакции для чести генерала Чернышева, пусть хоть в один поход их не назначает. А то хватит ума. И еще. Где ныне Салтыков обретается?

— Он в Познани.

— Лечится?

— Лечится. Больной, а от армии все равно отъезжать не хочет.

— Вот и хорошо. Это настоящий полководец. Отпишите Бутурлину, пусть хоть с ним советуется, если своего ума недостает.

Получив рескрипт от Конференции касательно Тотлебена, Бутурлин велел сделать копию с него и отправил ее с нарочным в Померанию со своей ласкательной запиской: «Я рад, граф, что под моим началом вы остаетесь служить и далее. Надеюсь, мы всегда поймем друг друга». И вздохнул с облегчением: слава богу, дело, кажись, улажено.

Прохор только что напоил графа настоем из трав, сваренным по рецепту лекаря, как во дворе взлаяла собака.

— Взгляни, кто там? — сказал Салтыков.

Денщик выглянул в окно, всполошился:

— Никак, сам Бутурлин пожаловал.

— Убери со стола зелье-то.

Прохор мигом схватил со стола склянки, плеснул нечаянно из них на стол, спрятал в настенный шкафчик, схватил тряпку, стал вытирать пролитое на столешницу.

— Иди встрень, — сказал Салтыков. — Прими епанчу, шляпу.

Денщик выскочил из горницы в крохотную кухню, служившую прихожей. Хозяйка орудовала ухватом в печи.

— Никак, великий пан? — спросила она Прохора.

— Великий, великий, Зоська. Ты б пока погодила с печкой.

Низко пригнувшись, в кухню шагнул из сенок седой генерал. Выпрямился — под потолок ростом, стройный красавец. Зоська рот разинула, глядя на него.

Прохор подскочил, поймал сброшенную с плеч гостя епанчу, подбитую соболем, принял шляпу.

— Ну, где наш болезный? — пророкотал баритоном гость.

— Сюда извольте, ваше сиятельство.

Опять пригибаясь, Бутурлин шагнул в горницу. И сразу же в кухню вошли с улицы три адъютанта, сверкая золотом канители. В горницу за фельдмаршалом не последовали, молча расселись по лавкам. Прохор повесил епанчу на деревянный штырь, торчавший у двери из стены, водрузил шляпу и тоже примостился на лавку у печки, прислушиваясь, как и адъютанты, к разговору, доносившемуся из горенки.

— Что ж это ты вздумал хворать-то, Петр Семенович? — гудел Бутурлин.

— Да вот прихватило, Александр Борисович, — оправдывался Салтыков. — Годы, чай, немолодые.

— Годы? — засмеялся Бутурлин. — Да ты ж парень супроть меня-то, Петро.

— Ну уж скажете тоже.

— А чего? С какого ты года?

— С девяносто восьмого.

— Ну вот. А я с девяносто четвертого. На четыре года старше тебя. А, вишь, еще ершусь.

— Ну как у нас говорится-то, Александр Борисович, не спрашивай старого, спрашивай бывалого.

— Ну, може, ты и прав, граф. Не стану спорить. Токо тебе поправляться скорей надо, думаешь, мне шибко хотелось в твое седло.

— Что и говорить, — согласился Салтыков. — Ноша нелегкая. А куда денешься? Кому-то ж надо ее нести.

— Что ты такую избенку себе выбрал? Нет лучше, что ли?

— Ничего. Мне подходит.

— Хошь, я тебе лучшую подыщу?

— Не надо, Александр Борисович. Спасибо за заботу, но не надо.

— Тут потолки вон, того гляди, на макушку сядут.

— Это на вашу могут, — улыбнулся Салтыков. — А я едва рукой достаю.

— Ну гляди, Петр Семенович, ежели что, шли своего человека, я мигом спроворю.

— Спасибо, Александр Борисович, ничего не надо.

— Ты, поди, слыхал, Петр Семенович, про Кольберг-то?

— Да слушал уж я. Опять осечка. Это моя вина.

— Почему твоя? Генерал Олиц удрал, а ты при чем?

— Ну как? Я ж его туда послал. Стало быть, и я виноват в конфузии. Надо было Румянцева. Этот бы не оплошал.

— Так в грядущую кампанию советуешь его на Кольберг бросить?

— Только его. Дайте ему тысяч десять, ну и Мишуков чтоб с моря.

— Мишуков в отставке.

— А кто за него?

— Адмирал Полянский.

— Слышал, но не знаю. Но Мишуков был умница. Еще бы, вскормленник Петра Великого. Пора, ох пора давно с Кольбергом кончать. Стыдобища, едва ль не три года валандаемся. А ведь это готовая опорная база в Померании. С ним нам не придется каждую зиму к Висле откатываться. Там отличные магазины, склады…

— Как считаешь, Петр Семенович, король еще опасен нам?

— Опасен, Александр Борисович. Он всегда был опасен, потому как это полководец умный, смелый и отчаянный. Его трудно угадать, чего он задумал. Хитер, очень хитер.

— Но вот ты же перехитрил его и под Пальцигом и под Кунерсдорфом.

— Какой там, — отмахнулся Салтыков, не лукавя. — Просто наши солдаты оказались тверже евонных. Стояли, железа крепче. И Лаудон вовремя пособил, бросил конницу в атаку ему во фланг. Если б мы с союзниками всегда рука об руку действовали, король давно бы мира запросил.

— Да он и так уже закидывает удочки в нашу сторону.

— Неужто?