Сама жизнь

нельзя. Интересно, крестились ли те, первые, или нет? От эмоций я забыла спросить об этом патера, когда он восклицал:

–И где вы таких берете?!

Мы – это москвичи. Хотя и про «своих» он говорил:

–Какое католичество? Национализмус и язычество.

*.*.*

Наверное, этот рассказ всем надоел, но не все же его слышали. Когда моя дочь Мария готовилась к конфирмации, он ей сказал:

–Ты помни одно: со всеми считайся, а туфельки ставь ровно.

*.*.*

В очень тяжелую пору, постом 1981-го или 1982-го, мы с отцом Евгением Гейнрихсом приехали к нему. Отец Евгений служил литургию Василия Великого, патер прислуживал в перчатках с отрезанными пальцами. Потом, уже в домике, он жаловался на контркультурных юношей, которые учили его чему-то восточному и целые ночи разговаривали, а может – включали музыку. И тут он, впервые изменив своей кротости, стал почти кричать:

–Чужие боги! Чужие боги! Проклятая Будда!

Проклятая Кришна!

(Замечу, что он умилялся дружбе Мёртона с Суд-зуки. Объяснять или не надо, что противоречия здесь нет?)

*.*.*

Однажды мы приехали к патеру с моим крестником Лёней. Тот думал, не перейти ли ему в католичество. Патер очень удивился и стал восклицать, имея в виду православие:

–Сокровище Иоанново! Сокровище Иоанново!

Мы несколько смутились, хотя вообще-то – зря.

*.*.*

Летом 1972 года три человека, живущих у отца Станислава, пошли за покупками в Крекенаву. Путь -километров десять, жара. Советские пельмени в утлой коробке превратились в картонно-тестяную массу. Посмотрев на нее перед тем, как войти в домик, гостья А сказала:

–Вот ты (ее муж, гость В) бросил бы мне этот комок в физиономию, а потом просил бы прощенья.

Вы (гостья С, их друг) съели бы его, заверяя, что очень любите бумагу. И то, и то омерзительно. Посмотрим, что сделает патер.

Увидев комок, Станислав радостно воскликнул:

–Так будем разлеплять!

Снова у Станислава

1

Одна женщина ехала к патеру и еще в Вильнюсе позвонила домой, в Москву. Случилось так, что она подключилась к разговору, сводившемуся к тому, что

старый преподаватель (ее отец) объяснял студентке, в каком случае она получит то ли зачет, то ли пятерку. Женщина повесила трубку и плакала до Па-бяржяй включительно. Приехала, сказала все патеру, заливаясь слезами.

–Ну, что ж… – задумчиво ответил патер. – Еще немножко, потом он будет болеть, потом – очень каяться, а Бог-то ждет, у Него терпения много.

Так все и вышло.

2

Патер стряпает Великим постом, растворяет в воде «суп с наполнителями» (вспомните бледный бумажный пакетик!). Молодой священник, подозревая, что «наполнители» – скоромные, жарит картошку фри. Патер причитает: «Гордыня воздержных, ах, гордыня воздержных! Чем Бог от нее спасает? Грехом или горем. Но ведь жалко, они такие неприятные!»

Даже патер не догадался, какой ход сделает Бог. Молодой священник полюбил свою прихожанку и, промучившись года три, сложил сан. Теперь у них двое детей, Екатерина и Василий.

Мало того: точно тогда, когда он уходил, Иоанн Павел II печально приветствовал тех, кто не выдержал целибата.

3

Цвета у патера – кенозис и слава. Особый, литовский оттенок, от льна до серого дерева – и сверкающая медь кастрюль, из которых он кует «солнышки».

А «вербы», то есть палочки с легкими сухими цветами, и сами по себе – чистейший кенозис. Мы с тайными священниками той поры называли такие оттенки «кешеватыми», по имени Кеши, моего серого кота.

Великая загадка

Зимой 1977 года, в канун Прощеного воскресенья, скончалась моя бабушка Мария Петровна. Я была у друзей, на Масленице. Мама позвонила туда и попросила немедленно приехать, потому что бабушка спит и никак не просыпается. Было бабушке 95 лет. Четыре года она лежала, все больше слабела и болела иногда воспалением легких. К ней часто ходили священники.

Я приехала. Пока меня не было, случилась странная вещь: зашел один человек, чтобы посмотреть телевизор, который стоял у бабушки. Мама совсем растерялась, а он спокойно заметил, что Марье Петровне теперь не помешает. Но все же ушел.

Меня мама попросила ночевать у бабушки хотя бы сорок дней. Утром я съездила за котом (дети в это время были в Литве), и стали мы с ним обитателями особой, отделенной, как остров, комнаты. Туда почти не заходили. Я разбирала шкафик, где, среди прочего, нашла стихи Бунина с его надписью. Бабушку похоронили. Мама пошла на отпевание, а на девятый день созвала крещеных(!) подруг и не пустила к столу бедного папу.

Я спала на раскладушке, прямо под иконами. Лампадку, в отличие от бабушки, не зажигала – и слава Богу, поскольку однажды ночью Кеша взлетел к киоту, и тот упал вниз. Посыпалось стекло, попадали иконы. На другой день мама забрала себе св. Серафима, который когда-то висел над ее кроваткой.

Поведением она напоминала не себя, а бабушку. Очень тихая, и всякие странности – Серафим, отпеванье, подруги. На сороковой день она их опять позвала. Мы, естественно, что-то с ней готовили, и я уронила маленький стаканчик. Мама закричала на меня в прежнем духе, словно кто-то ее отпустил.