Читаем Сама жизнь полностью

К сожалению, массами. Примерно к концу 1960-х они повалили, не без моего участия, каюсь.

Почему «к сожалению»?

Потому, что в массе своей это были люди недавно пришедшие в Церковь. Пришедшие из, скажем так, фронды, что еще туда-сюда. Или, что куда опаснее, из тяги к любому «запредельному». Все это было перемешано с диким коллективизмом пресловутых «шестидесятых годов», когда такой, знаете, комсомольский задор был невероятно силен. И вот они целыми агитбригадами к отцу Станисловасу ездили.

Всезнающие, праведные, самоуверенные, они ужасно его мучали. Не давали ни жить, ни работать. Разговоры до утра, бесконечный чай-кофе… В общем, обычный столичный интеллигентский маразм…

Только поймите меня правильно: я говорю не о конкретном рабе Божием – неофите 1960-х, а о том, на мой взгляд, весьма тлетворном духе, который тогда очень сильно развился и витал над этими, во всем остальном, возможно, и неплохими людьми.

Я только скажу, не удержусь, что после себя искатели истины с московских кухонь оставляли ужасный беспорядок, который патер именовал «хтоническим хаосом». Он был человек необыкновенно аккуратный и потом часами убирал за «продвинутыми» визитерами. В отчаянии Добровольские повторял: «Научи ребенка туфельки ставить ровно! Пусть он молитв не знает, но пусть туфельки ставит ровно!» Это у нас как притча стало, про туфельки.

–А в 1970-е к нему, наверное, эзотерики зачастили? Мистические постмодернисты, читатели Кас-танеды и слушатели Гребенщикова.

Ох, ездили. Причем все они считали себя пребывающими «в духе» и беспрерывно бедного смиренного францисканца учили. Однажды мы с отцом Евгением Гейнрихсом появились сразу следом за таким десантом. Патер сидел за кухонным столом и, подняв на нас полные тоски глаза, простонал: «Проклятая Будда, проклятая Кришна…» Он был очень искренний и откровенный человек.

Вас послушаешь, вся его жизнь была непрерыв ным мучением. Аутешения-то какие-нибудь были?

–Понимаете, православная практика, например, знает такое понятие: радостоскорбие. Наверное, жизнь каждого христианина – радостоскорбие. Если он, конечно, пытается жить по Евангелию. Можно быть вечно радостным пионером, бьющим в барабан; можно быть вечно угрюмым, ноющим эгоистом, но к христианству, боюсь, это не имеет никакого отношения.

Тонкое утешение, говорите?

Наверное, оно в том, что христианин сораспи-нается Христу… Это, возможно, звучит слишком высокопарно, но по-другому я не знаю как сказать.

–А советская власть его не забывала?

Куда там. Регулярно наведывались. Обыски, допросы, слежка – весь набор. Но патер с ними спокойно разговаривал, многих обратил. Вместо обращенных приезжали новые.

Посадить его в 1970-е было, видимо, уже труд но, ведь сугубо политической деятельности он, на сколько я понимаю, чурался?

–Да, в высшей степени. Хотя все диссиденты литовские у него бывали и пытались во что-то вовлечь, и очень осуждали за то, что он «дистанцируется».

Я не знаю – что он советовал другим, но мне он прямо говорил: держись от всего этого подальше, от борьбы, от идеологий и прочего. Наша борьба – это молиться, жить иначе, стараться не быть советскими людьми в каких-то корневых основаниях бытия, а не на поверхности.

–Л что изменилось в жизни отца Станисловаса Добровольскиса после освобождения Литвы от со ветской власти?

Видимо, многое. Я уже там не жила и восстановить картину его последних лет могу только приблизительно.

В начале 1990-х патера стали обвинять в том, что он «любит большевиков». Я знала его много лет и могу смело утверждать, что это абсурд.

Мне кажется, причина некоторого, скажем так, общественного недовольства, которое он возбудил против себя в свободной Литве, двояка.

Во-первых, будучи монахом, он не мог принять и одобрить дуновенья некой, назовем это, вседозволенности, которое пронеслось-таки над «жнивьем Жемантии», как сказал бы Бродский. Такое головокружение от обретенной свободы, если вы понимаете, о чем я говорю. Любой фундаментализм оказался не в почете, в том числе и христианский. Вы, Сережа, станете со мной спорить, но я считаю, что любой христианин – фундаменталист…

Сейчас не стану. А вторая причина?

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 знаменитых людей Украины
100 знаменитых людей Украины

Украина дала миру немало ярких и интересных личностей. И сто героев этой книги – лишь малая толика из их числа. Авторы старались представить в ней наиболее видные фигуры прошлого и современности, которые своими трудами и талантом прославили страну, повлияли на ход ее истории. Поэтому рядом с жизнеописаниями тех, кто издавна считался символом украинской нации (Б. Хмельницкого, Т. Шевченко, Л. Украинки, И. Франко, М. Грушевского и многих других), здесь соседствуют очерки о тех, кто долгое время оставался изгоем для своей страны (И. Мазепа, С. Петлюра, В. Винниченко, Н. Махно, С. Бандера). В книге помещены и биографии героев политического небосклона, участников «оранжевой» революции – В. Ющенко, Ю. Тимошенко, А. Литвина, П. Порошенко и других – тех, кто сегодня является визитной карточкой Украины в мире.

Валентина Марковна Скляренко , Оксана Юрьевна Очкурова , Татьяна Н. Харченко

Биографии и Мемуары
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное