Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

Роман «Предел» современен и важен постановкой вопроса о духовности. Читая его, мы как бы физически ощущаем всю напряженность, непривычность и новизну для писателя этой его сегодняшней «мысли о мире», к постижению которой он идет порой ощупью и которая развивается подчас в неразрешимых для писателя противоречиях. Критик верно уловил четкую, несколько даже риторичную антитезу в романе между духовностью и бездуховностью (Толмачевы, Сынковы и Сауровы, с одной стороны, и Кулаткины, это суетное воплощение зла вместе с «исчадием ада» Узюкиной — с другой). Но критика прошла мимо того, что в «Пределе» дано два различных решения поставленной проблемы, две взаимоисключающих концепции духовности. А в соответствии с этим и два круга характеров, как бы сосуществующих один с другим.

«Что составляет в человеке его высшую, но благороднейшую действительность? — спрашивал Белинский. И отвечал: — Конечно, то, что мы называем его духовностию, то есть чувство, разум, воля, в которых выражается его вечная, непреходящая необходимая сущность». Осознание человеком своей необходимой человеческой сущности, своего предназначения в мире может быть различным. Духовные сферы в романе как раз и разграничены этим неодинаковым пониманием духовности.

Мы встречаемся в романе с Андрияном Толмачевым, который продолжает дело отца, Ерофея Толмачева, основателя Советской власти в округе. Характеры эти близки внутренне Крупновым, героям романа Г. Коновалова «Истоки». Ерофей Толмачев «ставил правду на ноги» в родном краю. Младший сын его Андриян вернулся домой после гражданской войны «прокаленный туркестанскими знойными ветрами». «Машинным маслом пахла гимнастерка, кожаная тужурка. Тяжел был сундучок со слесарными инструментами, раздулся вещевой мешок от книг». Душой не принял он страсти к стяжательству, развившейся у старшего брата Терентия после гражданской. «Все-таки не для того воевал он, чтобы красное знамя держать над хлевами брата, чтобы село плодило богатых и бедных, подавленных и нахрапистых». Ушел Андриян от брата в город, получил образование, вернулся на родину, поднимал индустрию в родном краю.

Директор огромного металлургического завода, инженер, строитель, созидатель, он в деле, в деянии во имя людей, в продолжении заветов отца обрел высший смысл жизни. И предъявил брату Терентию суровый счет: «Не вяжутся у тебя слова с делами: человек должен жить в миру и с миром, говоришь ты, а сам вложился в свой хомут, жену, детей захомутал, рвешься изо всех сил и жил... повыше всех норовишь стать. И бога своего придумал наособицу, неспроста, а чтобы с ним как с работником обращаться, мол, ты хоть и бог, а я хитрее тебя... сам создал».

Терентий Толмачев, которого критик В. Лукьянин, поверяя характеры отношением к «родному пределу», как вы помните, уравнял с Андрияном Толмачевым, на самом-то деле антипод младшему брату. Пройдя после раскулачивания, как говорится, огонь, воды и медные трубы, он из собственника превратился в богоискателя, укрепился в своей придуманной в молодости вере — она-то и придает, по своеобразной логике автора, осмысленность его бытию. Именно этот характер находится как бы в центре духовной проблематики романа: к Терентию тянутся и Агния, несчастливая жена Мефодия Кулаткина, которая обрела счастье и душевный покой в религии, и племянница Терентия странница Палага, также нашедшая себя в обращении к богу, и сын Агнии Иван Сынков — характер, очень важный в идейной структуре романа. Все это люди, лишенные земного, житейского счастья, но зато высоко одухотворенные, убеждает нас автор. И одухотворенность они обрели на путях, качественно отличных от пути Ерофея и Андрияна Толмачевых.

По-своему, вроде бы отлично от Терентия и Агнии, ищет осмысленность существования Иван Сынков. «Простота его хуже воровства, откровенность на грани малолетнего при какой-то странной загадочности душевной», — сообщает нам автор. Кончил техникум, «экзамены по машиноведению сдал с какой-то четкой злостью, мол, знаю механизмы, но не удивляют они меня. Завел трактор, довольно лихо взрыхлил плугом первые борозды, а потом, глуша мотор, откидываясь назад, будто вожжи натянул, заорал «тпру!». Потом бросил трактор («железную дуру»), ушел в пастухи — «не просто, как иные, а со значением, вроде укоряя кого-то, и одновременно чаял услышать что-то от звездного безлюдия в степи».

В. Чалмаев («Литературное обозрение») увидел в этом характере противопоставление «природного и машинного». В. Лукьянин возражал ему: «Соблазнительная, повторяю, версия, к тому же тренированное воображение сразу начинает подсказывать многочисленные литературные параллели, рассуждение надежно утверждается на накатанной колее... Но беда в том, что Иван Сынков, который действительно в начале романа трактор бросил... потом все-таки возвратился к машине, сел на экскаватор, и это воспринимается при чтении не как отречение его от прежних идеалов, а как признак достижения им духовной зрелости».