Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп бросал с маху вприсядку могучее тело свое и орал, нахлопывая себя по бокам и по груди:

— Эх, верую, верую...»

Но иногда Шукшин прибегал к испытанному приему лирического публицистического отступления, и тогда мы, читатели, соприкасались с тревожной работой его мысли и души. Именно так заканчивается у Шукшина «Дядя Ермолай», автобиографический рассказ о деревенском бригадире, в далеком детстве поразившем его обостренным правдолюбием, мучительным стремлением к честности: «Стою над могилой, думаю. И дума моя о нем — простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что — был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или — не было никакого смысла, а была одна работа, работа... Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимают иначе. Да сам я ее понимаю иначе! Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю; кто из нас прав, кто умнее?»

Вот какие вопросы мучили Шукшина. Приехав в столицу из алтайской деревни, он с неутомимой жадностью впитывал в себя воздух культуры и современного знания, он смог подняться до самых высот культуры, сохранив в неприкосновенности память, верность родной алтайской земле. Это-то сочетание и позволило ему избежать односторонности и узости взгляда на жизнь, тех затеняющих истину шор, которые мешают видеть мир во всей его целостности и объеме, многоцветье и глубине. Культура и знания, то есть повседневный неустанный труд ума и души, помогли раскрыться в полную мощь его природному таланту.

Шукшин не спел до конца свою песню и, хотя очень многое успел сказать, недосказал многого.

Его фильм «Калина красная» редкостным сплавом актерского, режиссерского и писательского дарования, быть может, больше сказал нам о Шукшине, чем все другое, им до того созданное.

Бунт Егора Прокудина против самого себя, против тягостных обстоятельств своей непутевой жизни, против «блатного» мира, его сердечное влечение к Любе (образ, столь глубоко и точно воссозданный в кино Л. Федосеевой) — это бунт против бессмысленности прежнего существования, тяга к подлинной человечности.

В этой же связи мне хочется поговорить еще об одном произведении нашей литературы — романе Григория Коновалова «Предел», художника крупного и самобытного, опубликованном в журнале «Москва».

Роману «Предел» была посвящена короткая дискуссия в журнале «Литературное обозрение», где шла речь и о его художественном своеобразии, и о его сильных и слабых сторонах.

У меня более локальная задача: всмотреться в роман «Предел» под углом зрения тех идейно-нравственных исканий, которые идут в советской прозе.

Приведу оценку романа, принадлежащую критику В. Лукьянину: «Давняя и, видимо, очень дорогая писателю мысль о преемственности народной жизни, о решающем значении исторической памяти народа («Народ, теряющий историческую память, перестает быть великим», — писал в одной из своих статей Г. Коновалов) стала смысловым стержнем романа. Именно неразрывная связь с родной землей, ее заботами и судьбами, с духовным наследием трудящихся на ней поколений отличает героев, которым отдает свои симпатии автор, — отца и сына Сауровых, Филиппа Сынкова... Все лучшее, что есть в Иване и Ольге, тоже дано этой связью. Возвратившись из дальних скитаний в родные края, к истокам, обретает достоинство и нравственную силу Терентий Толмачев, и брат его Андриян, ощутив близость неминуемого конца, устремился к родному пределу...»

Историческая память народа, как мы уже убедились, очень важна в общей сумме духовных ценностей нашего времени. Времени, которое, по справедливому мнению Г. Коновалова, далеко ушло от тех трудных лет, когда «добродетели работающих измерялись процентами выполнения плана». Сегодня даже Елисей Кулаткин, воплощающий в романе суету и тщету бездуховности, начинает подумывать о совести («Что это? С чем едят?»), о душе. «Только стыдишься ее, — говорит ему Филипп Сынков, — скотиной прикидываешься или топором зазубренным. А ведь побаиваешься вечной-то пустоты? Улетит, и дырка будет зиять?»

Об этом роман — о человеческой душе, о духовном обеспечении человеческой деятельности. И историческая память в романе — не закрытая в себе ценность, а важный залог одухотворенности человеческого существования.