Самайнтаун

– Почему ты не помнишь? – спросил тихо Франц. Еще недавно его рот пузырился от крови, но сейчас в горле стало сухо. Голос почти пропал. – Кармилла… Что с тобой не так?!

– Энтропия, – выдавила она.

Франц пододвинул стул немного ближе, царапая пол ножками, и наклонился вперед, насколько это возможно.

– Что-что?

– Энтропия…

– Что еще за энтропия, Кармилла?

– То, что забирает меня по кусочкам. Мою память. Мою жизнь, – прошептала Кармилла и принялась стучать указательным пальцем по своему лбу, так злобно, так сильно, что Франц забеспокоился, как бы она не проткнула себе череп насквозь. – Она в моей голове! Уничтожает все, что мне дорого. Сначала лишила меня прошлого, а теперь добралась и до настоящего. Иногда я даже не могу вспомнить, где я и как меня зовут. Святыня, почему это происходит со мной…

– Это что‐то вроде болезни? Ты больна? – спросил Франц, когда Кармилла опять замолчала надолго, снова заплакала горько, стыдливо отворачиваясь от него. Не выдержав, он закричал нетерпеливо, нервничая и злясь, боясь, что она снова его забудет: – Кармилла! Отвечай же!

– Болезнь?.. Болезнь… Да, да. В каком‐то смысле, – прошептала она наконец‐то, снова к нему вернувшись. Ее взгляд стал осмысленнее. – Энтропия – конец бессмертия. Не физического, но ментального. Мне две тысячи лет, милый мальчик, а может быть, уже и больше. Кровь продлевает нам, вампирам, жизнь, но она не способна расширить наши пределы. А они есть у всех. И коль тело не может разлагаться, то начинает разлагаться разум. Ведь чем дольше мы живем, тем больше воспоминаний копим. Вероятно, в какой‐то момент их становится настолько много, что они не могут уместиться и начинают пожирать друг друга, словно расплодившиеся крысы в замкнутой норе. И тогда приходит она – энтропия. Это разложение личности.

– Вампирская деменция? – нервно хохотнул Франц, но в глазах Кармиллы, полных кровавых слез, не было и намека на веселье. – И ты хочешь сказать, что в ту ночь, когда я стал вампиром, ты…

– Случайно забыла о тебе. – То, как это прозвучало, начисто лишило Франца всех сомнений касательно того, что Кармилла может лгать. Там, в больнице, ему доводилось видеть матерей, обезумевших от горя, когда те теряли своих детей. Одна женщина уронила младенца, потому что попыталась взять его, плачущего, из кроватки среди ночи, но от усталости не удержала. Кармилла смотрела на Франца, точно как на такое же дитя, будто он тоже приложился по ее вине об пол еще мягким, незаросшим темечком. У этой вины не было ни причин, ни оправдания. Она просто случилась и перечеркнула жизни их обоих. – Моя энтропия только начиналась в ту пору, и я еще не понимала, что со мной происходит, – продолжила Кармилла. – Я устроилась ночной медсестрой в ту больницу, потому что мне нужен был доступ к крови. Я постоянно хотела есть… Это один из симптомов энтропии – животный голод. Но я не хотела убивать, вот и пошла туда, где могла бы незаметно питаться. Поэтому же я помогаю Ламмасу – он позволяет есть. Пить кровь из тел, чтобы подготовить их для Колеса… Он обещал, что после Колесо дарует мне лекарство…

Франц ничего не говорил. Он снова вспоминал. В тот день, когда он впервые увидел Кармиллу в Самайнтауне, она тянулась рукой к солнечному свету, обжигалась и горела, но смеялась, словно правда не понимала, что еще немного, и умрет. Вампир с умом ребенка и таким же детским поведением. Провалы в памяти, рассеянность, потребность в том, чтобы кто‐то всегда был рядом…

Все это время Херн был не ее стражем и слугой.

Он был для нее нянькой.

– Я решила обратить тебя, потому что ты был таким же, – произнесла Кармилла, и Францу вдруг жутко захотелось, чтобы она опять замолкла. Обернуть бы все вспять и никогда этого не слышать! – Ты не был вампиром, но уже страдал от крови. Твоя собственная кровь была ядом для тебя. И мне… Мне стало жалко… Я хотела, чтобы ты поправился и воссоединился со своей семьей. Я не собиралась бросать тебя, клянусь! Вампир, обращающий и бросающий свое дитя на произвол судьбы, считается убийцей. Новообращенным ведь нужны забота, знания, контроль… Я собиралась оставаться рядом, учить тебя, но, пока ты лежал и обращался, меня, очевидно, настиг приступ энтропии. Я забыла. Просто забыла, – повторила Кармилла несколько раз, глядя Францу в глаза. – Прости меня, милый мальчик.

– Простить тебя… – повторил Франц эхом и, на мгновение замолчал, вдруг взревел. Словно спички бросили в стог сена. – Простить?! Простить?! – Слезы брызнули градом из его глаз – та самая кровь, которой, как он думал, уже давно в нем не осталось. Он заметался из стороны в сторону на стуле так, что едва не ударился об стену, почти до нее допрыгнув, и закричал во все горло, криком этим заставив Кармиллу съежиться в углу: – Все, что случилось со мной, все, что я сделал, из-за тебя, забывчивая ты дура! Ты хоть знаешь, кого ты сотворила? Знаешь, что я теперь не могу умереть, сколько бы ни пытался?! Ты знаешь, почему я хочу умереть? Что я сделал со своими сестрами, а? Знаешь? Знаешь?