Самайнтаун

– Ты не можешь умереть? – переспросила Кармилла и вскинула голову. Ее лицо тотчас же высохло. Она поднялась с места и осторожно, почти на цыпочках, приблизилась к нему, вконец озверевшему, будто пытающемуся выскользнуть не из цепей, а из собственной кожи. – Что ты сделал со своей семьей, Франц? Ты помнишь, как это было?

О да, он помнил. Сколько бы ни пытался, так и не смог забыть.

– Я их убил, – всхлипнул Франц.

Около пятидесяти лет назад в последний «живой» день

Морг был холодным местом.

Не то чтобы в больничной палате Франца было тепло и солнечно, но морг оказался и того хуже. Формалин, восковые бальзамы и спирт утяжеляли воздух, делали его тугим и вязким, почти пластилиновым. Темнота будто выела Францу глаза: сколько бы он ни открывал их и ни моргал, он по-прежнему ничего перед собой не видел. Попытался резко сесть – и ударился головой. Попробовал вытянуть в стороны руки – и уперся ими в стены. Там, где он лежал, было узко и душно. Франц еще не понимал, что ему теперь можно не дышать вовсе, поэтому запаниковал, хватаясь за свое пережатое страхом горло.

«Гроб, я в гробу!» – решил он и недалеко ушел от истины. Резко дернулся и, сползя немного вниз, вдруг обнаружил маленькую спасительную полоску света где‐то у себя в ногах. Он тут же ударил в нее пяткой, пнул нечто, оказавшееся железной дверцей. Та открылась нараспашку с первого же удара, едва не слетев с петель.

«Мерзко, как же мерзко», – подумал Франц, вывалившись из холодильника и стряхнув с себя белую накрахмаленную простынь.

«Странно и неправильно», – подумал он следом, когда обнаружил, что под этой простыней на нем нет совершенно никакой одежды.

«Домой, хочу домой», – забилось в голове, и память его – исковерканная еще незаконченным переходом между жизнью и смертью, который он совершил с полуночным визитом Кармиллы, сам о том не подозревая, – отозвалась острой болью в висках, навернулась под ресницами такими же неправильными красными слезами и потекла по лицу.

Его знобило так, будто ему вкачали сразу литр химии. Рот, высушенный до скрипа, без единой капельки слюны, горел. Неистово болели и чесались десны, словно лезли наружу новые зубы. Францу хотелось поскрести их основания ногтями, потереть или даже вырвать. Из-за лекарств ему частенько снились настолько реалистичные кошмары, что от этой самой реальности их отличало только то, что в них Франц не чувствовал себя самим собой. Нечто подобное происходило и сейчас. Ноги вдруг стали слишком быстрыми, руки – слишком сильными, а тело – чересчур легким, будто оттолкнись от земли – и полетишь. Все тело Франца ощущалось чужим и незнакомым, какое‐то словно не его. Он случайно выломал шкафчик, когда полез в него в поисках одежды, и чуть не порвал чьи‐то хлопковые штаны, пока натягивал их на себя. Затем, босой, Франц побрел по коридору, мимо письменного стола с контейнером остывающих макарон и металлических столов, на которых лежали, словно спали, люди. Такие же бледные и холодные, как Франц, но в отличие от него без шанса на то, чтобы вновь проснуться.

«Дом, дом, дом».

«Фрэнсис, Ханна, Хелен, Берти, мама…»

Все, что Франц знал, – что ему срочно нужно к ним. И эти неестественно быстрые, ступающие совершенно бесшумно, будто на мягких лапах, ноги сами понесли его туда. Все кружилось: Франц шел от стены к стене в бреду, прислонялся к ним каждые пять минут, а когда отталкивался, даже не замечал, как оставляет на бетоне борозды и трещины. Очень хотелось есть, настолько сильно, что его желудок словно пытался переварить сам себя. Не устояв, Франц стащил с дежурного стола открытое печенье, но тут же выплюнул. На вкус оно оказалось ничем не лучше грязи.

Покинул больницу Франц через окно, когда одна из медсестер все‐таки его заметила (наверное, по дорожке из крошек, которыми он плевался на ходу). Крики, шум и звон стекла. Даже пятый этаж его не остановил. Франц запомнил только осенний ветер, толкавший его в спину, будто подгонявший скорее добраться до дома, и гудки проезжавших мимо машин, которым он то и дело кидался наперерез, пересекая дорогу за дорогой.

– Франц?

Ханна встретила его с чугунным чайничком в руках. Видимо, подогревала воду. Ее кремовая ночная сорочка развевалась от впущенного Францем сквозняка, когда он открыл – нет, выломал, снова слишком сильно дернув ручку, – входную дверь. В квартире было тихо, все девочки и мама уже уснули, и только Ханна до сих пор не сняла поясок с заклепками для шитья: ко сну‐то переоделась, но вместо постели опять пошла к машинке. Францу хотелось сказать ей, что мама будет ругаться, если проснется и обнаружит, что та снова работает в ночи и что они обе заслужили отдых. Теперь Франц позаботится о них, он здесь. Он должен был сказать, как сильно скучал по всем и что больше не проведет ни дня в больнице, потому что чувствует себя здоровым. Но вместо этого…

– Хочу есть, – прошептал Франц.

Затем он сделал к Ханне неуклюжий, слишком широкий шаг, пошатнулся и упал ахнувшей сестре в объятия. Его лицо прижалось к изгибу ее шеи.

– Братец!