Самайнтаун

В одной его ладони, прижатой к груди и исцарапанной о ветви, что‐то копошилось, уже далеко не желудь. Джек немного разжал пальцы, чтобы Ламмас, приподнявшись, разглядел: птенец, самый настоящий, еще даже не оперившийся! Кажется, вороненок, вот только странный какой‐то. С черным, как уголек, клювиком и лишь парой мелких перышек на кончиках еще кожистых крыльев, но отнюдь не черных, а коричнево-рыжих. Птенец жался к ложбинке под шеей Джека в поисках тепла и тянул за развязанную шнуровку перепачканной рубахи, приняв ту за червяка.

– Он лежал один на ветке, гнезда нигде я не нашел. Неужели мать принесла и бросила?

– Может, гнездо другие птицы сбили… Или и вправду бросила. Посмотри, какой окрас чудной. Наверное, птенец больным родился. Просто верни его назад.

– Что, просто положить? А если он замерзнет или от голода умрет?

– Ну и пускай умирает, – отмахнулся Ламмас равнодушно, сунув в карманы руки.

– Ты что говоришь?!

– Таких мелких человеку все равно не выходить, а без матери неоперившиеся птенцы обречены.

– Но у нас ведь есть Остара!

– Он зверье подчиняет, а не растит. Это бесполезно. На твоем месте я бы вообще убил птенца сейчас, чтобы не продлевать его мучения.

Джек посмотрел на него, как на безумца, хотя кто из них двоих еще был тогда безумен… Уж не олицетворению осени, иссушающей и несущей природе гибель, оберегать и лелеять живое существо. Однако Джек, вопреки законам Колеса, всегда делал это лучше прочих.

– По-твоему, попытаться спасти кого‐то – это только продлевать мучения? – спросил он, и не успел Ламмас ему ответить, как он уже спрятал птенца себе за пазуху. – Я не согласен! Коль можно позаботиться, я позабочусь, пускай это и единственное, что я могу. Сколько бы ни было ему отмерено, никто не должен умирать без шанса выжить, тем более в одиночестве.

Ламмас пожал плечами, в два раза шире, чем у Джека, – и похлопал его по спине такой же широкой, а оттого тяжелой рукой, заставив закашляться и запищать и самого Джека, и птенца.

– Ладно, ладно. Да будет так. Подыщем твоему маленькому другу пару старых одеял, сплетем гнездо и добудем пропитание. Червяки понадобятся, придется ложкой их толочь. Или жевать…

– Вот ты и пожуешь. Уверен, у тебя хорошо получится.

– С какой бы стати?

– У тебя ведь тоже клюв.

– А? Это что, снова шутка про мой нос?

– Ага. И про окрас. Этот ворон случайно не твоя дальняя родня?

Джек глупо захихикал и, привстав на носочки, дернул Ламмаса за завитушку у виска, такую же рыжую, как те несколько перьев, которыми уже мог похвастаться птенец. Ламмас в ответ фыркнул и больно ущипнул Джека за руку повыше локтя. Щеки его налились таким же красным цветом, и Джек невинно улыбнулся, будто бы не знал, сколь он чувствителен к подобным замечаниям. Как‐то раз Ламмас нечаянно обронил за их застольем, когда они по очереди играли в шашки, что именно за волосы друиды, одним из которых он когда‐то намеревался стать, и предали его огню, мол, «пламя к пламени, а лис к богу-лису». Возможно, то был первый раз за историю Колеса, когда сжигали не для дара, а для наказания, ибо Ламмас также проболтался о тайных знаниях, которые постигал тайком от собственных учителей, и о том, как однажды применил их не к месту. Кроме этого, он больше ничего о себе не говорил, – возможно, попросту не помнил, но Джек, хорошо разбирающийся в душах, а потому и в людях, и без этого знал о нем достаточно.

Хмурый. Молчаливый. Строгий. Пожалуй, самый из них серьезный – и самый умный. Джек доверял ему беспрекословно, несмотря на то что он появился всего несколько поворотов Колеса тому назад, пока что самый из них последний. Едва Джек завидел его той летней душной ночью, сразу понял, что он другой. Особенный чуть больше, чем все они. Не потому, что единственный грамотой владел, умел читать и писать, да еще и на разных языках. И даже не из-за того, что в его глазах ритуальное пламя словно столкнулось с морем и погибло в нем, сердцевину радужки оставив карей, а каемку – голубой. Просто было в Ламмасе что‐то такое, чего не было во всех них. Нечто, что навевало Джеку на ум лишь одно слово – «далекий». Будто даже в обличье духа пира Ламмасу было слишком тесно. Будто он не желал привязанностей иных, кроме тяги к знаниям, к которым по сей день, складируя дощечки с письменами, стремился. Будто никто ему не нужен был, но всегда лишь «будто».

На самом деле никто не любил Джека и их семью сильнее, чем Ламмас. Ему сразу стоило это понять.

– Эй! Может, из клематисов ему гнездышко сделаем? – предложил Джек, пока они брели к хижине в низине.

– Клематисы? – скривился Ламмас. – Терпеть их не могу.

– А я люблю. Мягонькие такие, как пузики крольчат…

– Хм. – Ламмас отвел глаза, призадумавшись, и сдался быстро: – Хорошо. Выращу тебе – то есть ему – клематисы.

– Эй, Ламмас!

– Что опять, Джек?

– У этого малыша перья так топорщатся, прямо как у тебя уши.

– Или как у тебя зубы, – фыркнул тот.

– У меня вообще‐то хорошие зубы!

– А у меня уши совсем не топорщатся!