Самайнтаун

Несмотря на то, как хорошо это звучало, он чувствовал горечь в их словах. Однако никто из братьев от этой горечи не отвернулся, не попытался выплюнуть ее или незаметно проглотить. Все принимали ее, как Джек когда‐то принял их, сделав всех семьей. И от этой горечи напополам с той злостью, что он испытывал, Джек в то же время ощутил нечто, казалось, им давно забытое – надежду. Она уколом пронзила Джеку грудь, когда он узрел ту самую свечу, что, бережно лелея, поднес к нему в руках Имболк. Завитую, высокую, будто сплетенную в косичку из семи обычных белоснежных стержней, а не из ключичных косточек. Она напоминала позвоночник, немного угловатая там, где эти самые косточки каким‐то образом, расплавленные, сплетались между собой. Точно так же сущности их семерых сплетались вместе в этой свече. А Джек – что в ней, что в жизни – был их фитилем.

– Никакой больше Великой Жатвы… – прошептал Имболк, подходя все ближе.

– И никаких неупокоенных и заблудших душ, – добавил Белтайн, вставая и приближаясь тоже.

– И никаких поисков по миру, бесконечного труда, – кивнул Остара, сняв с коленей Литу.

– Ты сможешь жить, как человек, – прошептал Ламмас за его спиной.

– Это… – выдавил Джек в ответ почти неслышно. – Это звучит как…

«Недостижимая мечта».

Ламмас улыбнулся, словно знал. Но нет, он не мог знать, о чем мечтает Джек. Тот никогда и никому не говорил, а уж тем более братьям – тем, для кого хотел служить примером, быть опорой и защитой. Что за стена такая, которая хочет, чтоб ее разрушили? Разве безопасно укрываться за такой? Скажи Джек хоть раз подобное – даже просто признайся в том самому себе, он бы ненавидел себя куда больше, чем после Великой Жатвы. Да и зачем мечтать жить в поселениях среди людей, с румяными девушками миловаться и на праздники ходить, когда именно эти люди ради такого же праздника тебя однажды убили? И когда твой собственный дом и без того полная чаша, когда у тебя братья есть, когда их любовь есть… Зачем быть человеком?

Незачем на самом‐то деле. Джек это понимал, но мечты вопросу «зачем» обычно не поддаются. Это то, что цветет внутри вопреки всему, сколько не топчи.

– Все в порядке, – произнес вдруг Йоль, перескочив поросшее пушистым мхом полено, и Джек вздрогнул, посмотрел на него в упор, даже не заметив, как, очевидно, скуксилось его собственное лицо, если по нему братьям стало все понятно. – Никто не станет тебя ни в чем винить. Твоя работа сложнейшая из всех и длится дольше прочих. Пора и тебе отдохнуть, Джек.

– А вы? – выдохнул он почти возмущенно. – Что будет с вами?

– Мы не дети. Без тебя нам будет тяжко, да, но мы не пропадем, – сказал Мабон, раскачиваясь на поваленном дереве, чиркая по земле кожаными башмаками с золотыми листьями, которые он вышил на них собственной рукой, как пошил и много одежды для них, включая и ту рубаху, шнурки на которой Джек теперь неловко теребил. – Конечно, мы бы все хотели снять с себя заботы, но сейчас это может лишь один. Возможно, однажды наш мудрейший Ламмас еще что‐нибудь придумает, а пока… Позволь нам отпустить тебя. Подарить возможность жить за всех. Никто не заслуживает этого так, как ты.

– Ты всегда о нас заботился, – подхватил Остара. – Когда я только появился, сразу сказал: «Ты отныне не один». Так оно и стало. Я никогда с тех пор одиноким себя не чувствовал.

– И я! И обо мне! – воскликнул звонко Лита, оттолкнувшись от бревна и запрыгнув закряхтевшему Остаре на спину. – Ты добрый, Джек!

– Всегда разнимал нас, когда мы начинали драться, – припомнил Имболк, хохотнув. – И подарки каждому приносишь, когда уходишь. Ни про кого не забываешь.

– Да, ты хороший брат. Самый лучший из нас восьмерых, – добавил Белтайн внезапно и, когда остальные резко повернулись, удивившись тоже, покраснел до корней бронзовых волос им в цвет. – Что? Я никогда не скрывал, что Джек мне тоже дорог! Может быть, и не показывал этого особо, но… Хватит так на меня смотреть! Да, я не только себя хвалить могу. Отстаньте! Идиоты!

Даже Ламмас рассмеялся, и Джек заулыбался тоже, потому что не мог этого не делать, глядя на них всех, свою семью. Мир в их присутствии не горел, а согревался, переставал быть таким страшным и безумным, каким начинал казаться Джеку с наступлением осени и приближением того дня, когда он вновь впадет в неистовство и обнажит свою косу. А осень, надо сказать, уже почти проснулась: природа остывала, как тлеющие угли, и зеленые листья приобрели уставший вид. Скоро должен был наступить Мабон, а сам Мабон – отправиться петь колыбельную природе. Значит, не за горами и Жатва Джека – великое жертвоприношение во славу Колеса. Времени у него оставалось меньше, чем казалось, и было достаточно об этом вспомнить, чтобы содрогнуться. Чтобы, чувствуя вину и стыд, отвести глаза, но все равно сказать:

– Спасибо. Спасибо вам.

И принять самый чистый дар из всех, сотканный не просто из костей, а из самой любви.