Самоидентификация

Он делает странный, явно обращенный к одному из шестерок жест правой рукой, и в нее попадают несколько светящихся оранжевых полосок, которые он протягивает мне.

- Безлимит на бар с друзьями. Мое почтение, - ухмыляется. – Так сказать.

- Благодарю, - забираю талоны и кладу в нагрудный карман куртки, которую мне почему-то совершенно не хочется снимать здесь.

Ахмед пытается выглядеть продвинутым и тенденциозным. Начинает разговор, который оказывается удивительно длинным. Периодически проверяет свой черный айфон, потом нервно кидает его в карман. Потом садится с нами, отпускает своих парней погулять, и начинается новый круг беседы. Расспрашивает о моей жизни. И я отвечаю ему максимально коротко, без адресов, имен и явок. Мало ли. Жалуется на то, как трудно стало вести бизнес в провинции. Жалуется на недостаток денег. Хлопает по упруго утянутой леггинсами попке симпатичной официантки, которая приносит нам поднос с напитками – уже за счет заведения. Я бы не отказался закусить, и моей наглости хватает, чтобы вежливо потрепать по ягодице уже развернувшуюся, чтобы уйти девицу и попросить ее принести что-нибудь съестное, на ее вкус. Ахмед ухмыляется. Рассказывает что-то из своей жизни. Меня схватывает только на месте, где он начинает рассказ об одной дамочке из близлежащего поселка. Дамочка залетела от него и всерьез решила, что он будет готов принять ее с дитем в подоле. Дамочка была замужем и решила сообщить мужу о своем решении. Муж решил, что так дело не пойдет. Зашил ей интимное место металлическими нитками. Что-то там отрезал. Потом добил кислотой. Не довезли до больницы. Как страшно жить, говорит Ахмед. Он пытается шутить, но шутки у него заводные, как дохлая корова. Через пару минут ему звонят, и он уходит, изображая вежливый поклон. Я говорю ему «Скатертью дорога, хмырь!» - довольно громко, но музыка уже играет на грани, и я знаю, что он меня не услышит. Я снова опьянел, и у меня ноет желудок, и орешки с какими-то приправами, которые принесла эта тупая сука, меня не устраивают, но просить ее еще о чем-то я готов только в случае, если она будет принимать заказ с моим членом между губами. Что-то я разошелся в фантазиях. Мне надо проветриться. Я сообщаю это Жоре, и он согласно кивает и откидывается в кресле, отставляя на стол пустой бокал из-под красного вина.

Ахмед ведет под ручку какую-то телку, машет мне рукой, а я уже встретил на выходе Пашку и Толика, по счастливой случайности тоже готовых выйти покурить на свежем воздухе.

- Так оно и выходит, - рассуждает Пашка, заметив ахмедов жест. – Телки на него вешаются, потому что бабки есть.

- Контачишь с ним? – тут же находится в мой адрес Толик; его тон мне снова не нравится.

- Только что познакомился. А что?

- Ниче, - махает рукой и отходит в сторону, идет параллельно, но поодаль; выходит с нами из здания клуба.

Снаружи немало народа. Множество разноцветных и разносортных девушек, парни разных национальностей, но похожих одежд. Сигаретный дым. Запах анаши. Невесомый, но тошнотворный аромат какого-то дешевого пойла вроде «блейзера».

- Бабки есть – будут бабы, - мотает головой не унимающийся Пашка. – Вот как он их заработал?

У меня в голове вертится лишь один ответ: «Какая тебе, на хуй, разница, как он их заработал? Тебя заботит то, что у тебя их нет, а у него есть?»

- Мало ли, - говорю я вслух.

- Ну да, - находится Толик; держа руки в карманах, подходит ко мне. – А ты сам как? Работаешь?

- А как же.

Я обращаю внимание, что дождь иссяк, что на улице не так уж и холодно для осенней ночи. И думаю о том, то скоро дороги заметет, и начнутся грязь и лед. Но вокруг все будет укрыто очаровательной белоснежной пеленой, и хоть где-то в этом мире будет немного безупречной чистоты. Мне нужно отлить, понимаю я и озираюсь в поисках отдаленного от толпы дерева, но потом понимаю, что за спиной, в сотне метров – сортир клуба. Правда, там могут нюхать или колоться. И мне может захотеться. Нюхнуть. А это чревато. Меня и так едва не несет напролом.

- Много?

- Прилично. А что такое-то? Устроиться хочешь?

- Ага, – Толик озлобенно кивает; поймал намек на его послужной список, изрядно попорченный годами строгого режима.

- Ну, не знаю… - вздыхаю, но не от сожаления, а от нежелания идти в клубный сортир.

- Да ты уже вряд ли помнишь, что такое работа, - махает рукой Толик, имитируя отход в сторону. – Холеный, городской.

- Слышь, а ты в деревенские записался? В чем твоя проблема?

- Заебись у меня все! – откровенно рычит Толик, и Пашка пытается встать между нами.

- Мужики, ну вы че, а? Ну, вы это…

- Съебись, - командует ему Толик, и в глазах его такое озверение, что Пашка решает пустить дело на самотек, но стоит недалеко.

На нас начинают оглядываться, но пока тактично.

- Не очень понимаю твоего, так сказать, гонева.

- Ты гонишь. Работяга.

- Блядь, да я работал как проклятый годами. Учился, работал, ебашил, как конь, чтобы вырасти и работать чуть-чуть меньше. И да, именно работал, а не жрал водку по вечерам, чтобы с утра с похмелья вылезти на смену и отсидеть рабочий день, а потом пожаловаться на власть и снова бухать.