Самоубийство как культурный институт

Интерпретируя письмо Писаревой, Достоевский остановился на одном его пункте — денежных распоряжениях: «До странности занимают ее денежные распоряжения той крошечной суммой, которая после нее осталась: „те-то деньги чтоб не взяли родные, те-то Петровой, двадцать пять рублей, которые дали мне Чечоткины на дорогу, отвезите им“» (23:25). Из этой черты в письме самоубийцы писатель сделал далеко идущие идеологические выводы: «Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни „о камнях, обращенных в хлебы“. Одним словом, руководящее убеждение всей жизни, то есть „были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений. Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды“ и т. д. и т. д.» (23:25). Истолкованная таким образом, смерть Писаревой больше не представляется бессмысленной; самоубийство — это последствие «материализма» (понятого Достоевским буквально, как интерес к материальному), а следовательно, и социалистических убеждений, которые он не колеблясь приписал самоубийце. (В своей идеологической интерпретации Достоевский ошибся: поглощенность практическими деталями предсмертных распоряжений описана американскими суицидологами как характерная черта психического состояния самоубийцы[534].)

Можно предположить, что самое имя молодой самоубийцы — однофамилицы влиятельного нигилиста Дмитрия Писарева — воспринималось символически. Предпосылки, казалось, были налицо: ходили слухи, что преждевременная смерть Писарева (который утонул в 1868 году) была самоубийством. Более того, за год до смерти Надежды Писаревой, в июне 1875 года, газеты сообщили о самоубийстве сестры знаменитого критика, Екатерины (в замужестве Гребницкой), молодой женщины, которая, как и ее однофамилица, предавалась изучению естественных наук и также умерла от «скуки жизнью»[535] (это понятие заимствовано из римского быта; taedium vitae, согласно римскому праву — приемлемая причина самоубийства).

Символическим потенциалом обладал и тот факт, что самоубийца служила земской акушеркой. (В подготовительных материалах к «Дневнику» Достоевский сделал выписку из газетного сообщения о самоубийстве еще одной акушерки, 24:72.) Тема беременности и родов занимает значительное место в «Дневнике писателя». Самая мысль о самоубийстве, как сообщает автор, странным образом пришла ему в голову во время посещения воспитательного дома: «И почему это я раздумался о самоубийцах в этом здании, смотря <…> на этих младенцев?» (23:24). В самом деле, почему? Причина ясна читателю, чуткому к символической логике «Дневника писателя»: как и младенцы, отданные в воспитательный дом, молодые самоубийцы из числа нигилистов — это «выкидыши» общества (Достоевский прямо употребляет это слово, 23:26). Соположение двух образов, младенцы-подкидыши и юноши-самоубийцы, создает метафору: самоубийца — выкидыш матери-России. Акушерка Надежда Писарева, самоубийца, выступает, таким образом, в роли одновременно и преступницы и жертвы, и индивида и части общественного тела. Ясно, что общество, которое пользуют такие акушерки, как Надежда Писарева (или Виргинская, героиня «Бесов», которая принимает роды у жены Шатова), — обречено.

Диалог о бессмертии души

Рассуждения Достоевского о самоубийстве Надежды Писаревой положили начало диалогу между писателем и читателями на тему о бессмертии души, в процессе которого некоторые из его участников доказали правоту своих убеждений решительным действием — самоубийством.

Первый отклик пришел от В. А. Алексеева, музыканта в оркестре Императорской оперы. Человек «темный», Алексеев затруднился в понимании символики Достоевского и обратился к автору за разъяснением: «Позвольте Вас спросить

, что Вы хотели сказать <…> упоминая часто в Вашем письме слова из Евангелия о камнях, обращенных в хлебы. Это было предложено дьяволом Христу, когда он его искушал, но камни не сделались хлебами и не обратились в пищу»[536]. Характерно, что он счел статью в «Дневнике писателя» «письмом», т. е. приглашением к разговору, притом с существом высшим, проводником евангельского «слова»: «Прошу извинения за то, что беспокою Вас подобным вопросом, но так как слово это вышло от Вас, то я лучше счел обратиться к Вам, я человек темный в этом, то и прошу Вас не вводить меня в искушение, Вам через науку господам открыто многое, от Вас разливается свет на людей темных»[537].