Самоубийство как культурный институт

Вскоре после выхода выпуска «Дневника», содержавшего историю Писаревой, Достоевский стал получать письма от людей, задумавших совершить самоубийство[541]. Одно из таких писем (от 9 июня 1876 года), озаглавленное (на конверте) «confessio morituri» и подписанное N. N., содержало философское обоснование самоубийства. N. N. изложил Достоевскому своего рода символ веры — веры в то, «что одни называют Богом, другие клеточкой, третьи неизвестным, недоступным духом — одним словом: Великая Тайна.

Но тайна и остается тайной, и в этом-то именно и заключается весь смысл нашего существования, весь цикл условий, в котором стоит мир. Вы видите, это атеизм (по крайней мере, так понимают это), но я прошу Вас, не относитесь к этому слову с предвзятыми идеями и даже чувствами, так как в Вас, как в христианине, и в глубоком христианине, чувство всегда идет вперед…». Главной целью читателя было получить суждение писателя о его убеждениях: «Мне хочется лишь спросить Вас, прав я или нет, и для этого скажу предварительно два слова о себе». История его жизни была, по словам N. N., типичной для русского дворянина: «отвратительное» домашнее воспитание, поверхностное и беспринципное образование, попытка государственной службы, в целом — бессмысленное и бесцельное существование. Покинув службу, N. N. удалился в свое имение и приступил к самообразованию. Чтение классиков позитивистской мысли привеЛо его к обращению в «нового человека»:

Ренан прельстил меня, Милль

был глубоко симпатичен, Бокль открывал мне смысл истории, но Дарвин,

вот кто все во мне перевернул, весь строй, все мысли. Я упивался этой новой, ясной и, главное, положительно-точной картиной мира! Я сделался другим человеком. Фейербах докончил в области духа то, что Дарвин начал в области фактов. Я потерял чувство (т. е. религию), но приобрел мысль и убеждения. Однако, случай меня в жизни не баловал. Целым рядом несчастно сцеплявшихся обстоятельств (уж, конечно, не без вин и ошибок с моей стороны) — я дошел до безвыходного положения. Я так ловко устроился, что пришлось убедиться, что я лишний человек, дурная, сорная трава, не опора, а бремя для семьи (а у меня 3-ое детей — вот кого жалко покинуть, а надо). Я здраво, математически верно определил безвыходность положения и весь вред моего существования — и решился умереть. (Семья, понятно, обеспечена более или менее — да и помощь ей нравственная и физическая тоже обеспечена.)

Решение о самоубийстве вытекает в исповеди N. N. непосредственно из его новых убеждений — своеобразного атеизма эпохи позитивизма (о практической стороне своих дел он не сообщает никаких подробностей). Прибегая к тем же метафорам, какими пользуется и Достоевский, читатель видит в себе «бремя» для матери-земли. Самоубийство не представляется ему ни эпидемической болезнью, ни преступлением: «Поветрие самоубийства может быть лишь между гимназистами, жалкими, слабыми девушками, да еще между мучениками-пролетариями, — но самоубийство — результат всестороннего обсуждения всех шансов, самого смысла жизни и своего собственного я — это не преступление и даже не ошибка — это право». В заключение самоубийца обращается к автору «Дневника писателя» с просьбой об ответе. Ответное письмо следует направить «до востребования», «Г-ну X. Y.Z, с девизом: „От веры к неверию“ — или лучше: „ответ на исповедь“», но главное, нимало не медля: «Несколько дней осталось для деловых, необходимых распоряжений — и потому, если хотите и найдете время, напишите словечко. Я вас очень полюбил и уважаю, даром что вы мистик, но — честная душа, а много ли таких? Делайте свое дело — человечество вас не забудет. Поверите ли, я в дверях могилы — а на сердце стало тихо, мирно и ясно! В мать-природу иду. Из нее и в нее. Вот и Тайна! не она ли?»[542] По-видимому, Достоевский не ответил логическому самоубийце.