Самоубийство как культурный институт

…г. Достоевский берет готовых, живых людей, превращает их в идиотов и маньяков и заставляет их бредить наяву. Он не объясняет причины, двигающей их неопытными головами и толкающей их на безумие и погибель, а просто издевается над своими героями и заставляет их резать и вешать друг друга без всякого на то основания. Главный «курьез» романа состоит в том, что все почти герои его или с ума сходят, или просто идиотствуют, или режут друг друга, или, наконец, сами стреляются и вешаются. <…> Нет, как хотите, а мне кажется, что г. Достоевский трудился исключительно для меня, чтобы я мог внести в свои «литературные курьезы» одним курьезом больше…[580]

Для — ръ в романах Достоевского не хватало именно того, излишек чего он наблюдал в писаниях публицистов — объяснения причин, толкающих человека на погибель.

Фельетонистом, как требовал жанр, владел всеразъедающий скепсис — он сомневался не только в действенности общепринятых объяснений или литературных изображений, но и в реальности самих обсуждаемых событий:

прежде заботливая полиция скрывала эти «ужасы», а теперь печать ежедневно докладывает о них читателю. <…> Прежде, убился человек — кроме полиции никому до этого и дела не было, а теперь? Только развернешь газету — утопился, зарезался, повесился, даже в глазах зарябит! Прежде, пожалуй, самоубийствовали и больше, да говорили об этом меньше, потому что не знали, так что вопрос о самоубийствовании стал модным совершенно незаконно[581].

Этот проницательный журналист и читатель предположил, что самая реальность была создана пером деятелей печати, трудившихся исключительно друг для друга, — анонимной армией журналистов эпохи гласности, создающих курьезы чисто литературные.

Личность этого безвестного журналиста, одного из многих, была раскрыта читателю в мае 1875 года, когда бывший фельетонист из «Голоса» сам стал предметом судебного разбирательства и газетного скандала. Его звали Альберт Ковнер[582]

. В мае 1875 года Ковнер был уличен в крупном финансовом преступлении; он был задержан при попытке бегства за границу и, после неудачного покушения на самоубийство, оказался в тюрьме и вскоре предстал перед судом. Газеты уделяли его делу большое внимание. Не прошел незамеченным его статус публициста — представителя «печатного слова», или «общественной совести». На суде прокурор задался вопросом о состоянии печати: «Этот человек поучал нас со столбцов газет и журналов требованиям общественной совести, которые он сам попрал таким преступным деянием. Бедное печатное слово, бедное!»[583] Кто же был этот человек, заполнявший столбцы пйет и журналов рассуждениями о преступлениях и самоубийствах?

Кто же, однако, этот «я»?

Из тюрьмы, накануне отправки в Сибирь (26 января 1877 года), Ковнер обратился с исповедальным письмом к Достоевскому: