Самоубийство как культурный институт

От безымянного журналиста до великого писателя, конкретные люди старались осмыслить происходившее — эпидемию самоубийств. Важно ли (говоря словами Ницше-Фуко), «кто говорит»? В случае Достоевского очевидно, что его жизненный опыт, известный публике, придавал форму и смысл его истолкованиям, подсказывая те риторические ходы, которые обращали «факт действительной жизни» в художественный символ, частное в общезначимое. А в случае анонимных авторов хроники текущих событий, внутреннего обозрения или газетного фельетона — толкований мгновенных, тривиальных, построенных из общих слов и предназначенных быстрому забвению? Анализируя в этой книге дискурсы о самоубийстве, я старалась, насколько возможно, показать и лицо автора. В заключение — история жизни и опыта одного из безымянных газетчиков. Это сотрудник «Голоса», подписывавший свой еженедельный фельетон «Литературные и общественные курьезы» (1872–1873) последней буквой фамилии — ръ. Благодаря стечению обстоятельств, — ръ оказался доступен будущему историку: жизнь этого безымянного журналиста, оказавшаяся вовлеченной в сферу суда, печати и «великого писателя», была документирована, а впоследствии описана исследователями[573]

.

Автор «Литературных и общественных курьезов» был одним из тех многочисленных журналистов начала 1870-х годов, которые считали своим долгом следить за ходом «эпидемии самоубийств»; — ръ наполнял столбцы своего фельетона списками повесившихся, утопившихся, застрелившихся и отравившихся сограждан:

Вот хоть бы и в прошлую неделю: в знаменской гостинице повесилась немолодая уже женщина, госпожа Паж; в бане, что в доме Вяземского, в отдельном нумере, повесилась молодая женщина; чрез несколько дней зарезался отставной уездный врач Мейгров; в Царском Селе некий г. Р., принадлежащий, по словам газет, к высоко порядочному кругу, выстрелил из револьвера в свою жену — хотя рана была не смертельной, но у несчастной супруги, после выстрела, не досчитались нескольких зубов; отставной солдат, выбрав уединенное место, нанес себе две раны в горло… Это только в Петербурге; в провинции подобных случаев и не перечесть; да их никто и не считает[574]

.

В соответствии с конвенциями жанра, отношение фельетониста к превратностям частной и общественной жизни было окрашено иронией и сарказмом. Попадая в пространство фельетона, факты, заимствованные из хроник текущих событий и городских происшествий, выступали перед читателем как «курьезы» — случаи любопытные, забавные или абсурдные. Самоубийства представлялись именно как явления абсурдные, то есть полностью лишенные того исполненного общественного или морального пафоса смысла, который стремились придать самоубийству журналисты левого и правого толка, писавшие во внутренних обозрениях, полемических статьях, библиографических обзорах (а также Достоевский в «Дневнике писателя»). Сарказм фельетониста нередко был прямо направлен на те объяснения, которыми щедро снабжали читателя его собратья по перу, в особенности те из них, которые ориентировались на науку. В одном из фельетонов — ръ высмеивал склонность позитивистов усматривать в ходе событий железную логику детерминизма: «Из этого повального стремления самоубийствовать иной ученый выведет, пожалуй, заключение, что существует-де закон, перед которым все равны и которому все должны повиноваться, когда он приступает с своими требованиями! Ну, что тогда?..»[575] Абсурдность таких объяснений явственно проступала в ситуации, когда понятие научное, «закон природы», смешивалось с юридическим (риторический капкан, в который попал, как было описано в главе 2, Варфоломей Зайцев из «Русского слова»). Не только конкретные объяснения, но и самое стремление ученого или общественного обозревателя усмотреть систему в хаосе происшествий, обращалось под пером фельетониста в курьезную человеческую слабость: