Самоубийство как культурный институт

Публика, знакомая с романом «Преступление и наказание», знала, к каким именно результатам могла бы привести логика таких рассуждений. В завершение обвинительной речи прокурор призвал присяжных отделить в судебном порядке литературу от жизни, отвергнув и мысль Раскольникова о праве «необыкновенных» людей «делать всякие преступления» (хотя роман Достоевского остался неназванным, фразеология прокурора явно указывала на статью Раскольникова из «Периодической речи» в изложении судебного чиновника Порфирия Петровича): «Уж не считает ли он себя каким-то необыкновенным, непризнанным существом, у которого и самый подлог является геройством, в самом мошенничестве сквозят доблесть и честь? <…> Пусть же ваш строгий приговор покажет, что таких существ не бывает на свете или, лучше, что их отвергает общество и обвиняют присяжные»[614]. Присяжные избрали в качестве старосты известного литературного критика, профессора Московского университета Н. С. Тихонравова (в будущем — ректора университета). Ковнер был признан виновным, но достойным снисхождения; София Кангиссер была оправдана. Вскоре после суда она умерла от чахотки. Ковнер отправился в Сибирь, но ему не пришлось отбыть полный срок своего четырехлетнего заключения; как Достоевский, он отбывал ссылку в Тобольске, Томске и Омске, пользуясь, между прочим, и покровительством своего бывшего обвинителя Муравьева, к которому, помня его высокую оценку своему литературному таланту, Ковнер обратился из Сибири за помощью

[615].

Диалог о бессмертии души

Что касается моего profession de foi, то я

вполне разделяю все

мысли, высказанные (в вашем «Дневнике» за октябрь) самоубийцей N.. и все проистекающие от них выводы…

Прежде чем Достоевский успел ответить на первое письмо Ковнера (от 26 января 1877 года), Ковнер получил в тюрьме выпуск «Дневника писателя» за декабрь 1876 года и в нем нашел ответ на некоторые из вопросов, заданных им в письме. Так, в декабрьском выпуске Достоевский предложил читателям разъяснение своей позиции по отношению к атеисту-самоубийце N. N., автору «Приговора», с мыслями которого о Боге и бессмертии души Ковнер так решительно отождествил себя. Он был поражен тем резким опровержением взглядов N. N., которое Достоевский выдвинул в своих «Голословных утверждениях», настаивая на абсолютной необходимости для человека веры в Бога и в бессмертие души. (О «Приговоре» и «Голословных утверждениях» речь шла в предыдущей главе.) В ответ, выступая от лица N. N., героя Достоевского, Ковнер обратился к писателю с новым письмом (от 28 января 1877 года): «[ваши „Голословные утверждения“] никого из „тронутых“ идеями N. убедить не могут. Конечно, предмет этот так глубок и так широк, что сотни томов недостаточно, чтобы разрешить эту мировую задачу, о которой пишут pro и contra столько умов и гениев в продолжение многих веков <…> Но все-таки не могу воздержаться от некоторых замечаний, которые, однако, надеюсь, дадут Вам понятие о почве противников Ваших „утверждений“, и которые, хотелось бы, чтобы Вы их основательно опровергли»[616]. Хотя это и был бунт героя против автора, он все же надеялся на возможное опровержение своих — нелегких — взглядов атеиста. Надеясь вовлечь Достоевского в диалог о бессмертии души, Ковнер, выступая с научной точки зрения, мотивировал свою неспособность верить в существование единого Бога, не только творца, но и вседержителя: