Самоубийство как культурный институт

Не прошло и двух недель, как Достоевский ответил на призыв атеиста длинным и серьезным письмом (от 14 февраля 1877 года). Он начал в раздраженном, брюзгливом, почти оскорбительном тоне: «Я Вам долго не отвечал, потому что я человек больной и чрезвычайно туго пишу мое ежемесячное издание. К тому же каждый месяц должен отвечать на несколько десятков писем. Наконец, имею семью и другие дела и обязанности. Положительно жить некогда и вступать в длинную переписку невозможно. С Вами же особенно». И затем, по поводу рассказа Ковнера о своем преступлении, уже в другом тоне: «Я редко читал что-нибудь умнее Вашего первого письма ко мне (2-ое письмо Ваше — специальность). Я совершенно верю Вам во всем там, где Вы говорите о себе. О преступлении, раз совершенном, Вы выразились так ясно и так (мне по крайней мере) понятно, что я, не знавший подробно Вашего дела, теперь, по крайней мере, смотрю на него так, как Вы сами о нем судите». Но в одном пункте, однако, автор «Преступления и наказания» отказался признать правоту чувства своего корреспондента: «N. B. Мне не совсем по сердцу те две строчки Вашего письма, где Вы говорите, что не чувствуете никакого раскаянья от сделанного Вами поступка в банке. Есть нечто высшее доводов рассудка и всевозможных подошедших обстоятельств, чему всякий обязан подчиниться». По-видимому, в глазах Достоевского, нераскаявшийся Ковнер не был подлинным Раскольниковым — как еврей, он остался недоступным тому, что писатель тактично назвал здесь «нечто высшее».

Достоевский затем обратился к другой теме, поднятой в письме Ковнера: евреи в России, в свою очередь обвинив своего корреспондента в ненависти к другому: «как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? <…> посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей,

хотя бы и интеллигентный. В Вашем 2-ом письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы, как умный человек, должны сами понимать, что в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить». Достоевский решительно отверг авторитет еврея как судьи религиозного состояния русского народа, хотя бы он и был русским журналистом и его читателем^{23}.

В сократовский же диалог о бессмертии души Достоевский вступить с евреем-нигилистом решительно отказался, но не потому, что не признал права своего собеседника судить об этом предмете, а потому, что, разделяя в молодости научный атеизм типа ковнеровского, чувствовал свой приоритет и в этом вопросе: «Об идеях Ваших о Боге и о бессмертии — и говорить не буду с Вами. Эти возражения (то есть все Ваши) я, клянусь Вам, знал уже 20 лет от роду!»[621] Как было известно читателям, логические доводы против идеи Бога, творца и вседержителя, были после Сибири Достоевским отвергнуты в глубоком раскаянье в пользу именно того, что он назвал «нечто высшее», «чему всякий обязан подчиниться».

По другому вопросу Достоевский вступил в серьезный — и публичный — диалог с Ковнером: это был еврейский вопрос. В мартовском выпуске «Дневника» за 1877 год эта тема обсуждалась подробно, в виде диалога между писателем и читателем. (Достоевский привел обширные цитаты из писем к нему Ковнера, не назвав, по его просьбе, имени своего корреспондента; см. главы «Еврейский вопрос», «Status in statu», «Pro i contra»?)

Через несколько лет Достоевский обратился к теме бессмертия души в «Братьях Карамазовых» — в терминах, близких к тем, в которых он обменялся суждениями на эту тему с Ковнером: это был «бунт» Ивана, в части под названием «Pro и contra»[622].

В двадцатом веке