Самоубийство как культурный институт

Современник этого самоубийцы, молодой человек, который утверждал, что причиной его поступка являлась несчастная любовь, высказал подобное желание: «Я желаю, чтобы меня натомировали [sic] и посмотрели мою грудь»[415]. Отставной надворный советник, семидесяти лет, подробно объяснявший свое самоубийство — отсутствием средств к жизни и угрозой домохозяина немедленно выселить его из квартиры, в заключение своей записки добавил: «Покорнейше прошу полицию не производить розысков или дознаний о моей смерти, кроме разве анатомирования моего трупа. Я все сказал откровенно»[416]

. Очевидно, он полагал, что вскрытие тела способно обнаружить более глубокие причины, не доступные ни его собственному пониманию, ни полицейскому дознанию. Судебный следователь, застрелившийся из револьвера, также знал и объявлял причину своего самоубийства: душевная болезнь. Однако он оставил и другую записку, в которой просил, чтобы его тело было вскрыто «врачами-психиатрами». Лихачев, опубликовавший эту записку, прокомментировал ее следующим образом: «Очевидно, он, как судебный следователь, усвоил себе идею, что душевные болезни находятся в тесной связи с органическими изменениями мозга, поэтому желание принести посмертную пользу науке и тем самым человечеству является весьма естественным»[417]. Отношение к смерти как к научному исследованию было свойственно, как видим, и судебному следователю, и ученому-естественнику. Человек эпохи позитивизма — и исследователь, и сам самоубийца — искал ключ к загадке смерти не в преднамеренном тексте предсмертной записки, а в естественном тексте человеческого тела.

Некоторые современники, как бы повинуясь «естественному» желанию обратить свою самовольную смерть в научное исследование и таким образом в смерть для пользы человечества, оставили записи своих ощущений при приближении смерти. Акушерка Надежда Писарева завершила свое письмо-инструкцию и свою жизнь «наблюдением над действием морфия»:

Наблюдение над действием морфия: 5 минут 1-го я начала принимать морфий, который взяла в аптеке, в 15 минут уже было принято, склянку бросила пустую в сортир, зашла в комнату Петровой, они еще не спят. 20 минут 1-го немного тошно и в голове кружится… половина 1-го вырвало… голова очень кружится… Не могу стоять на ногах… часы трудно рассмотреть и писать трудно… все мелькает в глазах… тошнота прошла… спать хочется… никак не могу разглядеть — сколько теперь минут… не вижу, что пишу…[418]

Текст этих наблюдений, оформленный как протокол научного эксперимента, был прерван самой смертью.

Как и передача своего тела в распоряжение Медико-хирургической академии, такие жесты воспринимались как служение науке. Так интерпретировал жест судебного следователя ученый А. В. Лихачев; так определил интенции Писаревой другой проницательный читатель, Достоевский, в черновиках к «Дневнику писателя»: «может быть, действительно, бедная думала умереть, „принеся научную пользу“. Но какое бессмыслие!» (23:231). В отличие от ученого-позитивиста, Достоевский не видел смысла в таких желаниях.

Другой документ такого типа, оставленный самоубийцей из города Пятигорска, был опубликован в газете «Гражданин» 18 ноября 1874 года (перепечатка из «Тифлисского вестника»). По словам «Гражданина», это рассказ о самоубийстве, «до смысла которого не вдруг доберешься». Ц-в был найден мертвым в полусидячем положении, в правой руке он держал карандаш, в левой — открытую книгу. Рядом с трупом лежали часы и исписанная бумага: